Гауляйтер и еврейка

Машина эта была одним из тех небольших автобусов, которые теперь курсировали по асфальтированным улицам города с промежутками в десять минут. Таубенхауз в свое время пустил на линию тридцать таких машин, изготовленных на заводе Шелльхаммеров. Почти оглушенный ударом в ухо, Вольфганг, покорившись своей участи, забился в угол. Машина тронулась. «Вот они и схватили тебя, — думал он. — И понемногу выловят всех, кто отказывается выть по-волчьи, всех, всех, одного за другим. И тебя они в конце концов тоже поймают, Гляйхен». Ни о чем другом он думать не мог.

Как ни был он растерян, он заметил, что большинство находившихся в машине — евреи, женщины и мужчины; среди них было несколько ремесленников, каменщиков, плотников. И все они, по-видимому, были так живо заинтересованы каким-то происшествием, что забыли о собственном несчастье.

Отблеск пожара полыхал в окнах автобуса.

— Да, да, это горит новая молельня в Ткацком квартале! — сказал невысокий кривоногий старик каменщик в замазанных известкой рабочих штанах.

— Боже праведный! Они подожгли новую молельню! — запричитал какой-то старый еврей и стал рвать на себе волосы. — На Шиллергассе они вчера выбросили женщину из окна, — продолжал он, пристально вглядываясь в лица своих спутников. — Она сломала себе обе ноги. Они выбросили и ребенка, он тут же умер! Что за времена! Боже праведный!

Молодчик, стоявший на подножке автобуса, открыл дверцу и крикнул:

— Заткните глотки или я вас всех перестреляю!

Мучительная гримаса исказила лицо Вольфганга.

«Хотел бы я, чтобы Гляйхен очутился здесь или, еще лучше, мой братец! Пусть бы посмотрел, как они обходятся с людьми». И он стал испуганно ощупывать свой бумажник. Не потому, что беспокоился за его сохранность, а чтобы убедиться, что там еще лежит «Виргиния».

Да, «Виргиния», еще лежала в бумажнике, он вздохнул с облегчением, бесконечно счастливый тем, что сигара цела, заранее предвкушая удовольствие курения. Как ни странно, но в мыслях у него не было ничего, кроме такого вот вздора.

Теперь, когда автобус шел полем, видно было, что далеко в городе пылает пожар. Старик еврей снова громко запричитал.

— Боже праведный! — восклицал он. — Какие времена! Боже праведный!

Машина остановилась. Они прибыли.

Коричневорубашечник, подгоняя арестантов, стал бить их прикладом по ногам; все быстро высыпали из машины. Вольфганг с распухшим ухом — ему казалось, что оно стало величиной с голову, — вылез последним; мысли его все еще были прикованы к сигаре. Арестованные стояли в кромешной тьме перед оплетенными блестящей проволокой воротами, которые вдруг широко распахнулись перед ними. Теперь он понял, где находится.

Находились они в Биркхольце, который Вольфганг знал по фотографиям.

Ворота закрылись за ним, и он зашагал к выбеленной башне, над дверьми которой черными жирными буквами было написано: «Равенство! Свобода! Братство!». Часовой крикнул, чтобы он поторапливался, и Вольфганг быстро пошел по пустому длинному проходу, в котором исчезла толпа арестованных евреев. В конце прохода он увидел человека, за одну руку подвязанного к потолку. У него был вид висельника, но он еще жил; лицо у него было красное, мокрое от пота, из перекошенного рта сочилась слюна. Он смотрел на Вольфганга невидящими, налитыми кровью глазами и непрестанно шевелил голыми грязными ногами, пытаясь пальцами коснуться пола.

— Эге, да ты все еще болтаешься здесь! — закричал часовой и нагло расхохотался. — Что, небось, к ночи-то стало попрохладней? — С этими словами он пинком ноги открыл дверь и втолкнул Вольфганга в маленькую комнатку, где за столом сидел человек с черной курчавой бородой и карандашом в руках.

— Хайль Гитлер! — крикнул человек с черной курчавой бородой; череп у него побагровел от злости. — Не знаешь, что ли, как вести себя, негодяй?

Вольфгангу показалось, что ухо его превратилось в баллон, привешенный к голове. Кровь бросилась ему в лицо.

— Арестовали меня и еще требуете вежливости? — отвечал он коротко и резко.

— Что? — зарычал человек, приблизив к Вольфгангу свой ярко-красный череп. — Вилли, поди сюда!

В комнату вошел приземистый человек в арестантском халате, сером в белую полоску. У него было бледное лицо и острый кривой нос.

— Этого мерзавца надо обучить хорошим манерам, Вилли! — крикнул человек с черной курчавой бородой.

Толстяк в арестантском халате подошел к Вольфгангу и снизу вверх посмотрел на него косыми глазами. В ту же секунду он поднял руку и со страшной силой ударил Вольфганга под подбородок.

Вольфганг упал как подкошенный.

XX

В вечер, когда сгорела еврейская молельня, свыше сотни евреев было арестовано; многие бежали или скрылись куда-то. Среди задержанных на Рыночной площади находился и медицинский советник Фале. Арестованы были все ремесленники, каменщики, плотники, столяры, работавшие на постройке новой молельни, — гауляйтер квалифицировал это как провокацию, — а также все поставщики материалов, не принадлежавшие к нацистской партии… Гестапо знало все, вплоть до самых — ничтожных подробностей, и уже это было просто страшно.

Горожане обезумели от страха. Они не решались перемолвиться словом даже с лучшими друзьями:, а вдруг те состоят на службе в гестапо? С этого дня все ушли в себя, и грозная тишина водворилась в некогда столь веселом городе. Подозрение внушали слуги, мастеровые, поставщики, весь мир. Единственный, кто еще отважился говорить откровенно, был «Неизвестный солдат», продолжавший рассылать свои анонимные письма.

«Остерегайтесь шпионов! — писал он. — Остерегайтесь ротмистра Мена, выброшенного из армии за грязные истории с женщинами. Он руководил погромом в день пожара синагоги! Остерегайтесь долговязого Шиллинга, ставшего начальником местного отделения гестапо! Он организовал поджог молельни в Ткацком квартале. Остерегайтесь „протирателя очков“ Орловского — он начальник шпионов». «Неизвестный солдат» называл еще много других имен.

Кто был этот «протиратель очков» Орловский? Бывший судебный исполнитель, выгнанный со службы за пьянство. Теперь, элегантно одетый, он каждый вечер сидел в ресторане, протирал свои очки и пил до потери сознания. Когда он входил, все умолкали. Он вращался в лучшем обществе, дружил с баронессой фон Тюнен, к которой часто являлся на «чашку чаю», был чуть ли не постоянным гостем в салоне Клотильды.

Когда на следующий день гауляйтер Румпф увидел в списке задержанных имя Фале, он пришел в бешенство, и ротмистр Мен, вручивший ему этот список, даже испугался, как бы гауляйтер не прибил его.

— Нельзя же ученого с мировым именем арестовать, как простого еврейского мальчишку! — орал Румпф. — Где были ваши глаза? Я поставлю к стенке этого идиота Шиллинга, я прикажу запороть до смерти всех этих идиотов, Мен! Слышите, до смерти!

Ротмистр Мен, бледный, как полотно, щелкнул каблуками. Он стоял неподвижно, как труп, не шевеля ни единым мускулом. «Терпение, — говорил он себе, — это пройдет. Поди отгадай все его мысли! Какое мне дело, в конце концов, до этой еврейской девчонки, в которую он втюрился! Стоит мне доложить кому следует, и он полетит ко всем чертям!»