Гауляйтер и еврейка

Время от времени он, добродушно посмеиваясь, возвращался к этой теме, что было пыткой для Марион.

Однажды, когда ротмистр Мен очутился возле нее, Румпф крикнул, ему смеясь:

— Осторожно, у этой дамы в платье спрятан кинжал!

Ротмистр Мен недоуменно посмотрел на Марион и пожал плечами. В другой раз Румпф не удержался от колких намеков в присутствии Фабиана.

О кольце с двумя брильянтами он никогда не спрашивал. И слава богу, так как правды Марион не могла бы ему сказать. Получив подарок, она немедленно показала его своей приемной матери, которая посмотрела на кольцо так, как смотрят разве что на ядовитое насекомое.

— Вымой руки содой, Марион, — распорядилась она. — Здесь в каждом камне по карату — посмотрим, хорошо ли они горят! — И старуха швырнула кольцо в топку плиты. Золото расплавилось, камни же, голубовато-черные, как сталь, почти не отличались от углей. Затем Мамушка совком вынула угли и бросила их в ящик с водой.

— Чтобы они ни на кого не накликали беды.

Гауляйтер по нескольку недель проводил в Польше, затем возвращался, утомленный и обессиленный попойками в тылу, и через несколько дней уезжал снова. Когда же он решил остаться там на более продолжительное время, то был срочно вызван телеграммой в Мюнхен. Он получил новое назначение, и его автомобили снова помчались на восток. К концу польского похода гауляйтер опять прибыл в Айнштеттен.

— На этот раз уже надолго, — заявил он.

Он пригласил Марион к чаю и очень тепло ее приветствовал. Приглашены были еще майорша Зильбершмид, которую Марион уже несколько раз видела в Айнштеттене, и адъютанты Румпфа Фогельсбергер и Мен, капитан Фрай погиб на фронте. Марион от души радовалась, что она здесь не единственная гостья. Майорша Зильбершмид всегда вела себя с ней изысканно вежливо. Она, как говорили, была помолвлена с Фогельсбергером, однако оставалась в большой дружбе с гауляйтером.

Как-то раз майорша сказала Марион:

— Гауляйтер очень высоко ставит вас. Он влюблен в ваш смех и сделает для вас все, что угодно.

Марион отвечала, что это ее очень радует, но ей от него ничего не нужно.

— Тогда вы просто дурочка, дитя мое, — неодобрительно заметила майорша. — Я была бы счастлива, если бы он хоть наполовину относился ко мне так, как относится к вам.

Гауляйтер, упоенный победами немецких войск, пребывал в превосходнейшем расположении духа. Чаепитие началось с того, что он предложил гостям всевозможные сорта водок.

— Польский поход останется одной из самых блестящих кампаний в истории! — воскликнул он. — Мы смели их в кучу, как опавшие листья. Польша исчезнет с лица земли. Сила — это все, вот вечная истина. Великий народ должен воевать! Англия и Франция воевали и стали великими! А если великий народ устает воевать, он гибнет. Мы, слава богу, завоевали жизненное пространство. Мы — великий народ и не можем довольствоваться трехкомнатной квартирой. Это недостойно нас.

И он стал рассказывать, что в Польше ему предложили имение в двадцать тысяч моргенов и замок во французском стиле. В замке посеребренная арматура и шесть ванных комнат, сверху донизу выложенных великолепным кафелем. Но вокруг этого замка болота, слякоть, грязь. Немецкое прилежание и немецкая настойчивость превратят запущенную Польшу в рай.

Ротмистр Мен позволил себе заметить, что война еще не кончена, Англия и Франция попытаются затянуть ее.

Гауляйтер расхохотался.

— Попытаются, попытаются, дорогой Мен, — крикнул он смеясь, — мы им доставим это удовольствие. Боюсь только, что оно им скоро надоест. Блестящая дипломатия фюрера, нейтрализовавшая Россию, вывела из мировой истории Англию и Францию, они теперь не играют никакой роли. Господа, — продолжал гауляйтер, — приглашаю вас отпраздновать нашу полную победу над Польшей. Сегодня вечером в десять часов!

Все обещали прийти, только Марион сказала, что, к сожалению, не может: отец болен и ждет ее. Гауляйтер заботливо проводил ее до двери.

— Я очень сожалею, что именно вы уходите, — сказал он.

Ротмистр Мен, как всегда, проводил ее до дому.

VII

Марион была в большой тревоге. Нет, ей не следовало решаться на тот первый шаг, не следовало! Мамушка держалась того же мнения.

— Подальше от этих нечестивцев, — говорила она. — Мы бросаем вызов богу, когда приближаемся к ним хотя бы на шаг.

Да, но она сделала этот шаг, и отступать теперь слишком поздно. Не надо было обращаться к гауляйтеру по поводу школьного помещения, даже если бы они все задохлись в грязи и пыли. А она-то еще наряжалась и прихорашивалась. О, конечно, не затем, чтобы влюбить в себя Румпфа! Нет, нет! Это ей и в голову не приходило. Но она хотела произвести на него впечатление, чтобы он не ответил отказом. «Кроме того, — думалось ей, — пусть он убедится, что еврейки бывают красивы и умеют одеваться».

Она была жестоко наказана за свое тщеславие. Улыбка сбегала с ее лица, когда в школе ей сообщали, что господин ротмистр Мен желает заниматься с ней сегодня в пять вечера. Отступления не было. Она не могла отказаться, не подвергая опасности жизнь отца, Мамушки и, быть может, свою собственную. Гауляйтер дважды доказал ей свое расположение: в первый раз, когда вернул отцу институт, и второй — когда открыл перед ним ворота Биркхольца, где много сотен евреев и поныне ждали освобождения.

К величайшей своей радости, после того как гауляйтер вернулся из Польши, она встречалась с ним очень редко. Пожалуй, не чаще, чем раз в месяц. По-видимому, он теперь действительно был «перегружен делами». «В последние недели урок с вами — мой единственный отдых», — часто повторял он.

Марион стала свободнее и увереннее в своем обращении с Румпфом и ежедневно благословляла того, кто выдумал бильярд: эта игра была ее спасением в часы, которые она проводила в «замке». Но и эти немногие часы требовали от нее огромного напряжения сил; нельзя было ни на секунду забыться. Гауляйтер желал видеть ее естественной и веселой; хорошо, она была естественна и весела… Он любил ее смех, и она часто смеялась, что ей было нетрудно. Надо было держаться с ним так, чтобы он не скучал с ней и, главное, чтобы он не находил ее менее привлекательной. В этом состояла самая большая трудность. Она вынуждена была всегда изысканно одеваться и порой даже слегка кокетничать с ним.

Марион уж давно перестала носить с собою кинжал, — это была просто романтическая выходка, порожденная страхом.

Румпф тотчас же это заметил.

— Что я вижу, — сказал он. — Вы больше не носите при себе кинжал? А что же вы сделаете, если на вас нападет бродяга?

— Я пущу в ход голос, ногти и зубы, — ответила Марион, показывая зубы.

Румпф смеялся до упаду.

— Вот так-так! — восклицал он. — Да тут, пожалуй, сбежит и самый лихой разбойник!