Гауляйтер и еврейка

Марион хорошо изучила гауляйтера. Он был человеком настроения. Когда он пил красное вино и курил сигару, в разговоре с ним все шло гладко. Его отличительными чертами были тщеславие и эгоизм.

Впрочем, в Румпфе она находила много противоречивого и загадочного: он бывал добродушен и жесток, вежлив и варварски груб, чувствителен и циничен.

Она часто думала, что он просто избалованный ребенок, которому дали возможность своевольничать.

Любил ли он ее, если он вообще был способен любить, она не знала, хотя он часто уверял ее в этом. Но она ему, бесспорно, нравилась.

То, что она еврейка, его нисколько не смущало.

— Это мне совершенно безразлично, — сказал он. — Я моряк, десять лет я прожил в чужих краях и хорошо знаю свет. Повсюду я видел евреев, мирно живущих с другими народами; антисемитом может быть только человек, никогда не выходивший за околицу своей деревни; я в этом убежден. Не скажу, чтобы я был другом евреев, нет, не так уж я их люблю, но в травле евреев я участвовать не намерен. Конечно, я должен подчиняться определенным указаниям, как всякий, кто не совсем свободен. А ведь даже американский президент, и тот не совсем свободен: бесчисленные миллиарды долларов указывают ему путь, по которому он должен идти. Евреи со своим инициативным умом и деловитостью на протяжении сотен лет участвовали в созидании Германии, почему же теперь считать их людьми второго сорта? Это несправедливо. А если иной раз они слишком пробиваются вперед, надо просто наступить им на ногу и призвать их к скромности. Не так ли? Но кое-что я все-таки сделал бы, и знаете, что именно? Я отрезал бы одно ухо всем тем евреям, которые слишком далеко заходят в своей жажде наживы и обманывают людей; я сделал бы это хотя бы для того, чтобы предостеречь людей от обманщиков.

— Это было бы справедливо только тогда, — сказала Марион, — если бы вы отрезали ухо и всем прочим обманщикам, какой бы они ни были расы.

Румпф взглянул на Марион, прищурив один глаз.

— Да, правильно, надо быть справедливым, — ответил он. — Из любви к вам я отрежу уши обманщикам всех рас.

Вдруг он расхохотался. Ему пришло в голову что-то забавное.

— Нет, это не годится, — сказал он, — народы не одобрили бы такой закон. Что бы из этого получилось? В конце концов образовались бы одноухие нации! — И он снова захохотал.

Вскоре после небольшого приема, на котором была Марион, гауляйтер сказал ей:

— Знаете ли вы, фрейлейн Марион, что я подыскал для вас в Польше очаровательный маленький замок?

— Для меня? Маленький замок? — рассмеялась Марион.

— Да, для вас, — продолжал Румпф, — но подробный разговор об этом мы отложим. Мне кажется, он создан для вас и находится всего в каких-нибудь двух часах езды от большого имения, которое предназначено мне. Я заказал в Польше снимки с этого замка, вы сами сможете судить о нем.

Новые таинственные планы Румпфа встревожили Марион, но вскоре она забыла о польском замке. И вот однажды гауляйтер радостно сообщил ей, что из Польши наконец прибыли снимки. Он указал на бильярд, заваленный фотографиями.

— Подойдите поближе, фрейлейн Марион, и посмотрите сами, — сказал он весело, как ребенок, получивший желанный подарок. — Этот замок принадлежал польскому князю — ведь князей в Польше были сотни, — его имя мне, к сожалению, не выговорить. Мне хотели его подарить, но я приобрел этот замок на законном основании, за килограмм польских бумажных денег, — из нашей добычи, разумеется. Как он вам нравится?

Это был небольшой старинный замок в стиле пышного рококо, необычайно красивый.

Марион внимательно рассматривала фотографии, притворяясь заинтересованной. Она кивнула.

— Великолепно, — сказала она. — Я нахожу его просто очаровательным.

— А вот фонтан перед замком, — продолжал Румпф, указывая на другую фотографию. — Группа веселящихся наяд.

На бильярде лежало еще множество превосходных снимков: комнаты, порталы, лестницы, залы, будуары, аллеи, беседки, уголки парка.

— Вот это покои, салоны и будуары княгини, — объяснил Румпф и, смеясь, добавил: — Или, говоря точнее, той дамы, которая отныне будет жить в нем. Мне особенно нравятся снимки парка. Взгляните на эти кусты и заросшие беседки! Я все время думал о вас, когда жил там. Мне казалось, что все это придется по вкусу моей маленькой гордой еврейке, — закончил он.

Весь вечер он возвращался к разговору о замке, расположенном так близко от его имения.

— Я предоставлю этот замок в ваше распоряжение, Марион, — сказал он. — Вы будете жить среди крестьян, как княгиня. Разумеется, вы возьмете с собою вашу приемную мать и отца. Поймите меня правильно. Не исключено, что наступит время, когда евреям будет запрещено жить в Германии. Тогда я отдам этот замок вам и вашей семье, и вам, конечно, будет приятно иметь надежное убежище. — Увидев, что Марион побледнела, он успокоительно прикоснулся к ее руке. — Ведь этого еще нет, Марион, но все может случиться. Возьмите с собой фотографии, и, если у вас будут какие-нибудь пожелания, то скажите мне. В ближайшие дни я надолго уеду в Польшу, где буду управлять одной из завоеванных провинций. Когда я вернусь, сообщите мне ваше решение. Идет?

— Великолепно, — сказала седовласая курчавая Мамушка, когда Марион показала ей фотографии. — Великолепно, господин гауляйтер! Но нам ничего этого не нужно. Даже если вы выложите все лестницы брильянтами. Если уж дойдет до этого, то мы убежим в Швейцарию. В крайности пешком пойдем, хотя бы нам пришлось идти целый год!

VIII

Учитель Гляйхен, заведовавший деревенской школой в Амзельвизе, был занят до пяти часов. В шесть он ежедневно отправлялся на прогулку, даже зимой, когда в эти часы было уже совсем темно. Он всегда шел по прямой тополевой аллее, которая вела в город, и неизменно встречал на своем пути, худощавого седого человека в мягкой шляпе с двумя очаровательными золотисто-желтыми таксами. Оба останавливались и с четверть часа болтали друг с другом. Доктор, как называл этого человека Гляйхен, передавал ему пачку газет и сверток с какими-то заметками. Гляйхен же вынимал иэ кармана рукопись и вручал ему; потом они вместе отправлялись в город и исчезали в одном из доходных домов Ткацкого квартала. Но это бывало редко, не чаще, чем раз в две недели. Обычно Гляйхен тотчас же возвращался обратно в свой домик, где жил с больной женой, уже два года не встававшей с постели, и сыном — бойким четырнадцатилетним мальчиком.

Вечера он проводил за работой. Такую жизнь Гляйхен вел уже много лет. Это было нелегко, но что поделаешь!

Полночи он сидел над книгами и картами, заметками и газетами, полученными от доктора. Затем часами торопливо писал, всецело погруженный в свою работу, исписывая страницу за страницей. Отсюда, из своей маленькой мансарды, Гляйхен руководил всей подпольной контрпропагандой в округе. Письма, подписанные «Неизвестным солдатом», были только частью этой работы.

Случалось, что для сна ему оставался лишь какой-нибудь час. До утра он, как зверь в клетке, шагал по комнате. Мысли о страшном положении Германии, о злосчастной судьбе немецкого народа не давали ему ни мгновения покоя. На одной стороне — грозная Англия и могущественная Франция, пока еще не сказавшая своего слова Америка и загадочный сфинкс — Россия, на другой — пустобрех и авантюрист, невежественный и бессовестный, который вызывает на бой все силы мира! Катастрофа неминуема! Ужас охватывал его.

Ночи напролет раздумывал он над судьбою Вольфганга, все еще узника в Биркхольце, и без устали ломал себе голову над тем, как завязать с ним сношения. До сих пор это не удавалось, хотя они и сумели наладить систематическую связь с лагерем в Биркхольце.

Но случай помог ему. Доктор, с которым он встречался на шоссе, обратил его внимание на снимок, появившийся в одной, иногородней газете; снимок этот наводил на мысль о Вольфганге. В иллюстрированном приложении к этой газете появилась фотография с надписью: «Искусство в Биркхольце». Это звучало как насмешка. «Жена коменданта позирует скульптору». По-видимому, печальная слава Биркхольца повсюду вызывала слишком бурное негодование, и власти пытались успокоить народ.

Искусство в Биркхольце! Гляйхен громко рассмеялся, что редко случалось с ним. В сильнейшем волнении он разглядывал фотографию: полнотелая женщина с пышной, вызывающей прической, сидя в удобном кресле, позировала скульптору. Незаконченный бюст все же свидетельствовал о том, что его лепила рука большого мастера. Судя по фигуре скульптора, намеренно отодвинутого на задний план, так что изображение вышло неясным, им мог быть только Вольфганг Фабиан.

Гляйхен много лет писал в газетах и журналах по вопросам искусства. Он разыскал несколько своих наиболее удачных статей со множеством снимков и, внутренне смеясь, послал коменданту Биркхольца, сопроводив их потоком лестных уверений в преданности. Он, искусствовед Гляйхен, покорнейше просил предоставить ему возможность ознакомиться с бюстом комендантши, который, несомненно, привлечет к себе внимание широких кругов. Расчет Гляйхена на. женское тщеславие «модели» и на стремление коменданта к шумихе оправдался, и через несколько дней ему было дано разрешение явиться в Биркхольц.