Гауляйтер и еврейка

В городе осталось мало мужчин. Все, кто мог носить оружие, ушли на фронт или в казармы для обучения. Школьные учителя были мобилизованы, чиновники, продавцы, каменщики, плотники, ремесленники, шоферы — все исчезли. Их места заняли женщины.

Наступил день, когда и Гляйхен пришел проститься к Вольфгангу. Даже его, седовласого, не забыли.

— Меня призвали, — сообщил он с полным спокойствием, но его суровые глаза сверкали исподлобья, как всегда, когда он был сильно взволнован. — Жаль, очень жаль! Как раз теперь мы задыхаемся от множества неотложной пропагандистской работы! Завтра вечером отходит мой поезд. Я — обученный пехотинец, о чем вам вряд ли известно. Я лично давно позабыл об этом.

— А ваша больная жена? — спросил Вольфганг.

Гляйхен усмехнулся.

— Слава богу, она отнеслась к этому очень спокойно. Она знает, что поставлено на карту. Ухаживать за ней приехала племянница, да и мальчик останется при ней.

— Не тревожьтесь, Гляйхен, — сказал Вольфганг, — я тоже буду наведываться к вашей жене. Ведь я часто бываю у Фале в Амзельвизе. А вас, дорогой друг, прошу завтра прийти ко мне отобедать. По крайней мере, мы достойным образом отметим наше прощание. Вечером я вас провожу на вокзал.

Гляйхен поблагодарил и пожал Вольфгангу руку.

— Может быть, война кончится раньше, чем мы все ожидаем, — произнес он, — ваш брат, наш новый бургомистр, сказал одному коллеге, тоже призванному, что война к осени будет закончена, потому что Россия рухнет как карточный домик. Но мы знаем, чего стоит эта пропаганда!

— Мой брат всегда принадлежал к числу глупцов, которые верят в то, о чем мечтают. А вы, Гляйхен, что вы сами думаете на этот счет?

Гляйхен помолчал, улыбнулся и, покачав головой, заметил:

— Ваш брат — офицер запаса. А офицеры запаса еще почище кадровых. И мы ведь с вами часто говорили о том, что немецкий народ безнадежно отравлен хмелем войны. Как же мог ваш брат устоять против массового психоза? Вы спрашиваете, что думаю я? Теперь у меня снова появилась надежда. Я больше чем когда бы то ни было, убежден, что поход в Россию — это конец Тысячелетней империи. Русские армии в последние дни перестали отступать и начинают показывать свои когти! — Он уверенно улыбнулся.

Уже стояла глубокая зима, когда Гарри приехал на три дня в отпуск, перед тем как отправиться на фронт. Гарри стал стройным молодым человеком, и офицерская форма сидела на нем так, словно он в ней родился. Ему едва минуло восемнадцать лет, и Клотильда любила ходить с ним по магазинам на Вильгельмштрассе.

Фабиан вынужден был удовлетворить ее просьбу и надеть свой капитанский мундир, так как она хотела сфотографировать отца и сына в военной форме. Фотография получилась отличная, и Клотильда была очень горда. Снимок даже появился в воскресном приложении к «Беобахтер» с подписью: «Гаранты победы».

Однажды ветреным вечером Фабиан проводил Гарри на вокзал; поезд был переполнен офицерами и солдатами.

— Прощай, папа! — крикнул ему Гарри из окна, когда поезд тронулся. — Теперь я совершенно счастлив!

XI

Задушевный смех и былая жизнерадостность снова вернулись к Марион. Она ходила по городу в беззаботном, веселом настроении. Аресты и высылки евреев продолжались, и Марион знала об этом, но когда-нибудь должна же кончиться эта ужасная война, и тогда все снова войдет в колею. Она ежедневно по нескольку часов работала в школе, в послеобеденное время давала уроки иностранных языков еврейским детям и читала, читала. Чего только не довелось ей прочитать за эти годы! Так шло время, Марион не отчаивалась. Постепенно к ней вернулось хладнокровие, душившие ее вражда и презрение притупились, она стала снисходительнее, благоразумнее.

Вначале она приходила в неистовство и проливала горькие слезы, когда ее вчерашние знакомые и друзья отворачивались от нее, когда ее поклонники, воспитанные, образованные молодые люди, готовые все отдать за ее благосклонный взгляд, вдруг начали уклоняться от встреч с нею. Она краснела от стыда! Какие безвольные, жалкие людишки! Бывали недели, когда она изнемогала от горя. Разве не ужасно, что судьба вдруг лишила ее друзей, товарищей?

Она изверилась бы в немецком народе, если бы не оставалось еще много людей — да, да, их было совсем не мало! — которые нисколько не изменились. Например, фрау Беата Лерхе-Шелльхаммер и Криста, как и прежде, навещали ее в Амзельвизе. Каждую неделю Криста заезжала за ней в школу, и девушки на долгие часы отправлялись за город, «чтобы Марион подышала свежим воздухом и не хандрила». Профессор Вольфганг Фабиан тоже продолжал бывать в Амзельвизе. Позднее стал часто заглядывать к ним и учитель Гляйхен, чтобы сыграть с медицинским советником партию в шахматы. Гляйхен обучил и Марион шахматной игре, и она была счастлива, когда этот суровый на вид, молчаливый человек в беседе с нею постепенно преображался и в конце концов стал относиться к ней с полным доверием. Ах, он рассказал ей тысячу вещей, о которых она, если бы не он, так никогда бы и не узнала! Откуда ей было знать, какие чудовищные формы приняли разложение национал-социалистов, их продажность и бесстыдная лживость? Откуда ей было знать, какие гигантские силы — огромные флоты, воздушные эскадры, армии — мобилизованы против Германии? Гляйхен был осведомлен обо всем и во все посвящал ее. Его больная жена лежала в кровати и дни и ночи слушала передачи по радио из-за границы. Марион была поражена, узнав, что миллионы немцев ненавидят национал-социалистов, как чуму. Сам Гляйхен презирал этот коричневый сброд и в своем фанатизме был еще неистовей, чем Марион.

— Мужество и терпение, терпение и мужество, фрейлейн Марион!говорил он. — Вот увидите, весь мир восстанет против этой банды!

Есть, значит, и такие немцы! Эта мысль была отрадой для Марион. Теперь ее глубоко волновало то, что седоголового Гляйхена отправляют на фронт. Каждую неделю Марион навещала больную фрау Гляйхен и очень подружилась с ней. Нет, не так уж все безнадежно! Амзельвизские садоводы и крестьяне были так же приветливы и услужливы, как прежде. Марион все отчетливее сознавала, что только некоторые слои народа, и прежде всего развращенная молодежь, выказывают ненависть к евреям — «чернь и юношество, натасканное на травлю людей», как говорил Гляйхен, — и это сознание вселяло в нее бодрость и надежду.

Время от времени случалось и что-нибудь неожиданно приятное. Так, ее прежний поклонник, юный Вольф фон Тюнен, награжденный Рыцарским крестом, на глазах у всех радостно приветствовал ее на Вильгельмштрассе и проводил через весь город. Конечно, капитан с Рыцарским крестом мог вести себя как ему угодно. Но все-таки это было нечто, и Марион в тог день чувствовала себя счастливой.

Бодрое настроение Марион объяснялось еще и другой причиной, о которой никто не подозревал. Большая тяжесть спала с ее души: гауляйтер забыл о ней. По-видимому, он больше ею не интересовался, и Марион вздохнула с облегчением. Ей было известно, что у сначала он был в России, потом ездил по политическим делам в Бухарест и наконец много месяцев провел в Риме. В город он наведывался очень редко и оставался в нем несколько дней, не более. Однажды он передал ей привет через ротмистра Мена, в другой раз прислал букет великолепных красных роз, которые Мамушка тут же выкинула на помойку, как будто они были отравлены. Больше она о нем ничего не слышала и благодарила за это судьбу.

В Зальцбурге состоялась конференция всех гауляйтеров рейха, о чем, по словам фрау Гляйхен, передавало даже английское радио. С тех пор в городе стали упорно говорить, что Румпф снова впал в немилость, и Марион больше всех радовалась этим слухам. Поговаривали даже о том, что гауляйтер не вернется в город, в преемники ему прочили гауляйтера Тюрингии.

Но однажды, уже в конце зимы, в школу вдруг позвонили: господин ротмистр Мен намеревается возобновить уроки итальянского языка, просит, однако, Марион предварительно поговорить с ним по телефону. У Марион замерло сердце от страха.

Значит, все это были пустые слухи, и гауляйтер снова в городе! Из разговоров по телефону Марион узнала, что Румпф приехал надолго, он нуждается в отдыхе и просит Марион завтра отужинать у него. Других гостей он не ждет. Значит, Марион предстояло удовольствие пробыть с ним несколько часов наедине. Нельзя сказать, чтоб это ее обрадовало; впрочем, ротмистр намекнул, что гауляйтер чувствует себя не совсем хорошо. «Что ж, — сказала она себе, — и эти несколько часов скоро останутся позади. Только бы он не набрел на какой-нибудь новый замок в Польше!»