Гауптвахта
Шрифт:
— Наконец-то весна пришла! — громко говорит кто-то.
И светятся домашним теплом и покоем окна жилых домов с гардинами, люстрами и с голубыми огоньками телевизоров; и откуда-то доносится музыка; а здесь, на гауптвахте, ласково поблёскивает гильза, которая висит возле такой доброй и отзывчивой надписи: «ТУЛУП»…
И вдруг в эту идиллическую картину мирного быта простых советских губарей вторгается нечто чуждое и инородное — часовой открывает калитку, и патруль втаскивает упирающегося сверхсрочника с погонами старшего сержанта и с мордой, вместо обыкновенного человеческого лица. Причём Мордатый, продолжая мысль, начатую, видимо, где-то вдалеке от гауптвахты,
Пьяную тушу проталкивают дальше, но она упирается, брыкается, а затем хватает в свои объятья столб с надписью «ТУЛУП» и, продолжая знаменитую «Песню о тревожной молодости», делает следующую заявочку:
Готовься к великой цели, А слава тебя найдёт!Его толкают, пихают, отрывают, но он продолжает прерванный концерт и героически хватается и держится за столб своими мощными ручищами.
Надпись «ТУЛУП», между тем, заметно перекашивается и остаётся в таком положении вплоть до самого конца нашего повествования, а, может быть, и дольше.
Но вот к Мордатому подходит Злотников и делает нечто, мягко выражаясь, не входящее в обязанности арестованных, содержащихся на гауптвахте: без малейшего усилия он отрывает Мордатого от столба, заводит ему руки за спину и хорошим пинком посылает вперёд, по направлению к двери гауптвахты. Совершив перелёт, Мордатый падает мордой вниз и лежит без движений и без звуков. Один погон у него почти оторвался и болтается на ниточке, шапка слетела с головы. Солдаты из патруля относятся к полученной незаконной помощи с явным одобрением. Они подхватывают Мордатого и уносят на гауптвахту.
Камера номер семь. Ночь.
Арестанты спят, а откуда-то из глубины здания доносятся дикие стенания Мордатого:
— Откройте! Отоприте!..
Арестанты шевелятся, просыпаются.
— Ну не даёт спать, — шепчет Полуботок. — Не даёт.
— Вот же дурак, — бормочет Косов.
Другие камеры гауптвахты.
То там, то здесь просыпаются губари. Некоторые встают со своих «постелей» и кричат в глазки своих дверей:
— Эй, ты там! Паскуда! Заткнись, падла!
— Заглохни!..
— Закрой пасть!..
— Ну, мы тебе ещё покажем!..
Камера номер три, одиночная.
Мордатый бесится, его рожа перекошена от ненависти. Он орёт, и его кулаки и ноги что есть силы лупят по двери — надёжной, крепкой, советской двери, которую сокрушить может только железо.
— Откройте! Я вас всех сейчас буду убивать! Всех!!! Я вас всех ненавижу!!!
Ненадолго он делает передышку — надо же отдышаться после такого извержения энергии, — и вот, только сейчас до его сознания и слуха явственно доходят крики возмущённых губарей из едва ли не всех камер всей гауптвахты. Сплошное «мать-перемать!»… Трудно описать, какое впечатление это производит на Мордатого, человека властолюбивого, самовлюблённого, капризного. Откровенные выражения солдат приводят его в состояние безграничной ярости. Обезумев, он бросается на дверь, видимо, с целью сокрушить её. Раздаётся грохот. Дверь выдерживает, а сверхсрочник отлетает от неё, и падает на пол,
и молотит его кулаками (цементный-то пол!), и кричит:— Всех ненавижу! Всех буду убивать! Убивать!
Дверь распахивается. Мордатый вскакивает и бросается вон из камеры. И тут — весь хмель пропадает разом: в грудь ему упираются два штыка; Мордатый пятится к стенке, а между тем, появляется ещё и третий штык.
Входит офицер. Сонным, будничным голосом говорит:
— Чего орёшь, скотина пьяная? Всю гауптвахту перебудил. Не двигаться! Проткнём насквозь!
Мордатый стоит прижатый к стене острым железом и не шевелится. А офицер обводит камеру взором. Если не считать людей, то в ней абсолютно пусто.
— Никакой мебели ему не выдавать! Ни «вертолёта», ни табуретки. В туалет не выпускать до утра.
Третьи сутки гауптвахты
Коридор гауптвахты. Утро, часов шесть с минутами.
Губари выносят из своих камер «вертолёты» и «козлы» и затаскивают их в каптёрку.
— Во зверюга! Только под утро успокоился!
— Так и не дал поспать!
— Ну, мразь, получишь ты от нас!
Не сговариваясь, все подходят к камере номер три, по очереди кричат в глазок что-нибудь оскорбительное:
— Гад! Я тебе сделаю плоскостопие черепа!
— Я тебе задницу наизнанку выверну!
Часовые не возражают.
Каждый из кричащих заглядывает в глазок и видит в нём: сверхсрочник — мрачный, тяжёлый — забился в угол и сидит на полу, и исподлобья смотрит свинцовыми, налитыми кровью глазами на дверь, изрыгающую проклятья.
Двор дома офицеров.
Губари орудуют лопатами, сгребая снег в кучу. Работают неторопливо с частыми перекурами.
Внезапно появляется майор с малиновыми петлицами и в фуражке с малиновым околышем.
— Безобразие! Бардак! Кто позволил?! Снег нужно не сгребать в одну кучу, а наоборот — разбрасывать, чтобы он поскорее растаял на солнце! — Поворачивается к часовому: — А ты куда смотрел? Да я тебя самого за такие дела на гауптвахту упеку!
Часовой с голубыми погонами и карабином лишь испуганно таращит глаза и мычит что-то невнятное.
— Я вам покажу, что значит работать в доме офицеров! — орёт майор. Величавый и ответственный — уходит.
Часовой лепечет губарям:
— Ребята, вы б всё-таки — того… А? Всё-таки дом офицеров…
Двор дома офицеров.
Возле самых окон первого этажа Полуботок усердно разгребает сугроб. С высоты сугроба ему хорошо видно содержимое уютного кабинетика, где за столом, уставленным невообразимыми яствами восседает одутловатый полковник и всю эту пропасть жратвы уничтожает один.
В центре натюрморта — гусь, бутылка вина и ананас.
Полуботок толкает в бок Принцева:
— Гляди-ка!
Принцев боязливо заглядывает в окно.
— Вот это да!
— Скорей бы уж завтрак!
А полковник тем временем расправляется с гусем и запивает его вином.
Двор дома офицеров.
Полуботок и Принцев отдыхают в укромном месте. Принцев говорит:
— А ещё я совершил подвиг.
— Ну?
— Да! Прошлым летом — лично я обнаружил лодку, спрятанную в дюнах. В зарослях, недалеко от моря.
— Ну так и что же?
— А то: сделали засаду и поймали их!
— Кого?
— А тех двух эстонцев, которые лодку спрятали. Это были отец и сын. На допросе потом признались: хотели в Швецию драпануть.