Гавана, год нуля

То, что Эвклид никогда не упоминал при мне о своих отношениях с женой Анхеля, казалось, с одной стороны, странным, а с другой — логичным. Предположим вот что: Анхель приводит жену в гости к своему другу, там же живет Эвклид, отец друга — весьма симпатичный и словоохотливый, шутит и обстреливает девушку глазами. Я-то прекрасно знаю манеры своего друга. Маргарита очарована и мало-помалу начинает отвечать, адресуя ему взгляды, которых ни ее супруг, ни супруга Эвклида не замечают. В один прекрасный день, пока Анхель со своим другом были заняты чем-то своим, Эвклид и Маргарита назначили свидание; так началась интрижка, о которой Анхель так и не узнал.

Постулат номер раз: сообразив, что тип, о котором я рассказывала, это Анхель, Эвклид испытывает некоторую неловкость и даже стыд. И потому не решается рассказать мне свою историю с Маргаритой. Так он уходит от необходимости выставить Анхеля рогоносцем и заодно прикрывает собственную задницу. С другой стороны, я тогда еще ничего не знала о существовании документа. Так что все кажется вполне логичным и очевидным.

Постулат номер два: Эвклид, рассказывая мне о документе, сообщает, что владелица его отдала, вернее, продала другому лицу. Версия Анхеля совпадает с версией Эвклида: он говорит, что у нее уже не было документа, но Маргарита выехала из страны, не намереваясь возвращаться, то есть, скорее всего, документ она продала, чтобы раздобыть денег, естественно ничего не сказав мужу. Но почему ей было не продать документ Эвклиду? А потому, что Эвклид не мог дорого за него заплатить, это ясно. В этот момент я уже знаю о существовании документа, Эвклид знает о моих отношениях с Анхелем, но все же предпочитает умолчать о том, что владелицей документа была жена Анхеля. Почему? Потому что Анхель ничем не может помочь в наших поисках, так как он был обманут, и Эвклид об этом знает.

Постулат номер три: мы с Эвклидом хотим найти этот документ, но Анхель, даже не подозревая о его научной ценности, тоже хочет его заполучить, чтобы вернуть владелице и завершить свой цикл. Это может создать проблему, хотя я не думаю, что Анхель слишком усердно копает, его побуждения — это, скорее, романтизированное желание, и Эвклид не рассматривает его заинтересованную сторону, предпочитая исследовать другие горизонты, к примеру Леонардо.

Постулат номер четыре: со слов Анхеля, Леонардо — старинный друг Маргариты. Леонардо пишет роман о Меуччи, и этот роман, по его мнению, станет сенсацией, потому что будет основан на документально подтверждаемых исторических данных.

Ты думаешь о том же, о чем и я, верно? Леонардо может быть прекрасно осведомлен о существовании документа благодаря дружбе с Маргаритой и, кроме всего прочего, может оказаться именно тем, кто его купил. Эвклид лично с ним не знаком, но я, ни о чем не догадываясь, подтвердила, что писатель был другом бывшей жены Анхеля, так что его первоначальные подозрения оказались более чем обоснованными.

Вывод: все стрелки указывают на Леонардо. И тогда я решила: раз Эвклид предпочел утаить от меня историю с Маргаритой, я поступлю так же, а если и упомяну об этом, то позже, не сейчас. Потому что в данный момент в этом действительно нет необходимости, и мне не хочется вынуждать своего друга объясняться передо мной за дела, которые лично меня не касаются. Если Маргарита изменяла Анхелю, то это его проблема, и не мое это дело — ворошить прошлое. Глаза не видят, сердце не болит, как гласит пословица, так что пусть все остается на своих местах. Между тем, выяснив личность владелицы документа, я могу потихонечку прощупывать, не может ли Анхель дать мне некие новые сведения, а также дожать лимон по имени Леонардо.

На той же неделе я без предупреждения заявилась на работу к Леонардо. Сказала, что, как и в прошлый раз, оказалась здесь неподалеку — дела в министерстве — и воспользовалась случаем, чтобы зайти поздороваться. Он, казалось, ничуть не удивился моему появлению. Заверил меня, что страшно рад меня видеть и что я всегда появляюсь в наилучший момент. Я поинтересовалась, не получил ли он снова Нобелевскую премию, но он сказал, что нет, это другое, и если я хочу узнать подробности, то лучше мне пойти с ним, потому что сегодня он идет на собрание в дом одного знакомого литератора, где будут читать выдержки из разных текстов для Барбары, собирающей материал для своей исследовательской работы о кубинской литературе. Однако я, хотя вслух этого и не произнесла, не очень хотела снова слушать бесконечное чтение. Мне нужно было поговорить с ним, но, к счастью, до этого собрания у него оставались кое-какие дела. Что предоставляло нам возможность некоторое время провести вдвоем. «Ну что, пойдешь?» — спросил он. Я согласилась: да, конечно. Уж как-нибудь потом придумаю предлог, чтобы улизнуть от писателей.

Помнится, именно в тот день Леонардо заговорил о своем путешествии в Луанду. Да, точно, после нескольких километров под палящим солнцем на его велосипеде, он — крутя педали, а я — сидя на багажнике, когда мы добрались до первой нашей цели — дома одной его знакомой, аргентинки, писавшей для аргентинского театрального журнала. Ей Лео, эта библиотечная крыса, привез статью о гаванских театрах из ежегодного обозрения 1933 года, которую одна его близкая приятельница скопировала в Национальной библиотеке. Статья эта предназначалась аргентинке вовсе не в подарок, он, ясное дело, собирался ее продать — за скромную сумму в долларах. Ведь на что-то же нужно писателю жить? Когда сделка совершилась, мы вышли из квартиры и пошли посидеть на ступеньках университета, где Лео договорился встретиться с Барбарой. Там он мне и сообщил, что мужем аргентинки был кубинский военный, с которым он свел знакомство в Анголе. Леонардо работал когда-то военным корреспондентом, хотя и не хотел об этом говорить, сказав лишь, что это было худшее в его жизни путешествие, но прибавил, что даже из худших моментов можно высечь искры света, и принялся рассказывать о городе, который он предпочитал именовать Красавица-Луанда. Я уже тебе говорила, что мне безумно нравилось его слушать, — если б он не был писателем, уж и не знаю, чем другим стоило бы ему заниматься. Порой, когда он крутил педали своего «китайского» велосипеда и что-то рассказывал, я улыбалась ему в спину: это казалось таким странным, не знаю, чем-то за пределами нормы, что человек с его культурным багажом, поездивший по свету, исследователь с огромным опытом, готовый покорить мир, а вот, поди ж ты, из всех средств передвижения имеет только велик. Но такая у нас страна. И знаешь, что он мне ответил? Что велик — отличная штука для укрепления мускулатуры ног, а все остальное он возит в себе. Леонардо, без сомнения, человек в высшей степени позитивный.

Тем вечером он довольно долго говорил о своей Красавице-Луанде, и я заслушалась, как и всегда, очарованная его манерой рассказывать. Говорили мы о путешествиях, и я воспользовалась случаем и спросила, не приходилось ли ему бывать в Италии. Это был лучший из всех пришедших мне в голову способов подвести разговор к Меуччи, и, естественно, Леонардо сказал, что нет. Об Италии он знает много чего, но никогда там не был. Кстати об Италии: смотри, кто к нам идет… И встал как раз в тот момент, когда я подняла глаза на Барбару. Та, как всегда улыбаясь, уже шла по лестнице, так туго затянутая в блузку, что сиськи едва оставляли ее легким возможность дышать.

Барбара была мне симпатична, она всегда выглядела довольной, словно все вокруг работает и Гавана каждое утро встречает ее улыбкой. Так ведь Барбара была иностранкой. Жила в городе, расположенном в десяти сантиметрах от города, в котором жили мы, но ее Гавана и наша, хотя и занимали одно и то же пространство, мало в чем совпадали. Мы были разными видами в одном зоопарке. Ты меня понимаешь? Она — из редких животных, экзотических, из тех, перед клетками которых люди останавливаются; а мы — из тех, что были всегда, на которых никто уже и не смотрит, кому достаются объедки от лакомств редких зверей. Барбара, конечно, ни в чем не была виновата, она была милой и делала, что могла. В тот вечер, обменявшись с ней ласковыми поцелуями в щечку, Леонардо сказал, что у него есть несколько долларов и ему нужна ее помощь: ему надо кое-что купить. Напоминаю, что в те времена иметь доллары было незаконно, так что некоторые магазины для нас, кубинцев, оставались недоступными. Итальянка, конечно же, согласилась.

Тем вечером мы собрались в квартире одного писателя, приятеля Леонардо. Забавно, теперь я понимаю, что решила назвать его Леонардо в честь да Винчи, не подумав, что у нас есть замечательный кубинский автор, которого зовут Леонардо Падура, но с его творчеством я не знакома. Ну так вот, хозяин дома заварил лимонное сорго, которое принес Леонардо, и мы уселись на маленькой террасе, за которой располагала квартира. Там и начались чтения, которые я использовала для своих собственных размышлений. Писатели, как мне стало ясно после многочисленных чтений, нуждаются в глубочайшем внимании, в том, чтобы их слушали и без конца хвалили, словно детей, только больших. Мы, конечно, все нуждаемся в некотором одобрении, однако у писателей, мне кажется, эта потребность многократно превышает норму, а в отдельных случаях — гипертрофирована. Я заметила, что писателей и артистов считают уникальными созданиями, а их жизнь — совершенно исключительной, словно они только и делают, что встречают великих людей и ведут очень важные разговоры на самые высокие и глубокие темы, и каждое слово этих бесед начинается с прописной буквы. Ничего не имею против, но меня удивляет, что люди той же меркой не оценивают ученых. Люди очень мало думают об ученых; а ведь за каждой вещью, к которой ты прикасаешься, какой бы заурядной она ни казалась, стоят сотни нейронов, работавших над ее созданием, потому что наука — труд коллективный: кто-то откроет что-то одно, потом другой это открытие доработает, и так далее. Вот, например, сейчас, когда все с ума сходят по сотовым телефонам, думаешь, хоть кто-нибудь знает имя Антонио Меуччи? Ясное дело, нет. Я, конечно, не претендую на то, чтобы люди помнили о каждом изобретателе, но, по крайней мере, к ним можно было бы относиться так же, признавать их заслуги так же, как артистов или писателей. Тебе так не кажется?

Леонардо и его друзья были, конечно, из другого теста. В них была, скажем так, писательская суть, но вот все остальное отсутствовало. Кроме всего прочего, в те годы никого не публиковали, потому что бумаги попросту не было, так что все они были более чем убеждены в гениальности своих текстов и более чем обычно нуждались в публике, особенно если среди публики попадались экзотические итальянки, которые к тому же находились в поисках авторов для исследовательского проекта о кубинской литературе.

Не знаю, довелось ли Барбаре еще хоть раз за свою жизнь почувствовать себя такой значительной фигурой, но в тот вечер она явно была королевой. По прочтении каждого текста ее слов ждали с огромным вниманием, ее смех рождал целую волну смеха, ее скрещенные ноги привлекали к себе взгляды всех присутствующих, на ее вопросы следовали незамедлительные ответы, а ее жажда побудила хозяина дома отправиться к соседу снизу и прикупить бутылку домашнего апельсинового вина, дабы познакомить итальянку с национальным продуктом. Чтения подходили к концу, и я уж было собралась уходить, не подозревая, что именно этот момент Леонардо выбрал, чтобы поделиться с собравшимися новостью. Вернувшись с бутылкой, хозяин разделил вино на всех и попросил Лео, чтобы тот перестал уже играть в секретность и сказал то, что собирался сказать. Писатель вынул из рюкзака бумагу, встал, прочистил горло и начал читать: «Гаванская газета, шестнадцатое декабря тысяча восемьсот сорок четвертого…»