Гавана, год нуля

Анхель сказал, что мы можем поговорить, где мне угодно, и, не произнося больше ни слова, мы направились к парку. Выглядел он довольно нервно и время от времени бросал на меня взгляды, словно просил слова, испытывая желание начать говорить, но я не могла дать ему этого слова — все зависело от него. Когда мы оказались в парке, то назло ему я выбрала скамейку прямо напротив дома кустаря, где проходила та самая вечеринка. Спросила, нормально ли ему здесь, и он ответил, что выбор за мной. И мы сели, рядышком, я — глядя прямо перед собой и снова чувствуя жар его взгляда. Умирая от страха ровно до той секунды, когда мой ангел сказал, что любит меня, — да-да, он заявил, что очень меня любит, любит так, как давно уже никого не любил, что я на него обижена, и есть за что, но он сейчас все объяснит, и я должна его понять, потому что «Хулия, я же правда тебя очень люблю, люблю всеми потрохами». Я взглянула на него и не смогла удержаться — на глазах выступили слезы. Как тогда у Барбары, когда я сказала, что Анхель любит другую. К счастью, мы были в парке, на виду, в общем, понимаешь, что за разумные пределы сцена не вышла. Я вздохнула и отвела взгляд, снова уставившись перед собой. Анхель тоже вздохнул и сказал, что ему легко представить, как непросто мне поверить ему после того, как я столкнулась с Барбарой в его доме. Стоило мне услышать это имя, как я ощутила, что мне как будто в солнечное сплетение врезали: я закрыла глаза, и по щеке покатилась предательская слезинка. Он упал на колени возле моих ног, умоляя о прощении, заверяя, что сам мне все расскажет.

— Хотел бы я знать, что она тебе наговорила, эта итальянка, — сказал он, но я должна выслушать его версию, потому что все совсем не так просто, как выглядит на первый взгляд.

— Ты же меня обманывал, Анхель, врал мне… — вот что выдавила я, выплюнула с яростью, которая вспыхнула там, где чуть раньше я почувствовала удар. И тогда я открыла глаза и увидела отчаяние на его лице и глаза, блестящие столь же подозрительно, как и мои. Голосом тоненьким, как ниточка, он попросил меня выслушать его. Анхель — в парке, на коленях перед женщиной и чуть не плачет. Представляешь? Ему, казалось, на всех остальных было просто плевать, однако я подумала, что, окажись кто-то из моих учеников рядом, мне бы не слишком понравилось, если бы он стал свидетелем такой сцены.

— Нам лучше немного успокоиться, — сказала я, чтобы иметь возможность выслушать то, что он собирался мне сказать. Он согласился, опять сел на скамейку и заговорил.

С самого момента их знакомства итальянка названивала ему не переставая. Звонила, чтобы поздороваться, чтобы спросить о какой-нибудь глупости, и даже пригласила его на литературную вечеринку в дом писателя. Сперва он туда даже и не собирался; однако, как только узнал, что писатель пригласил и меня, тут же решил, что ему тоже нужно там оказаться, и он не жалеет, даже несмотря на то, что я, к его неудовольствию, весь вечер играла в домино, а ему самому тем временем пришлось терпеть болтовню Барбары. Бедняжка, не правда ли? Выходило так, что я прямо-таки толкала его в ее объятия. Именно в тот вечер ему пришла в голову эта идея: сдать ей комнату и тем самым заработать немного деньжат, но она отвергла его предложение. Притом что и ему, и его сестренке так нужны деньги! Я бы предпочла не прерывать его, однако литературная вечеринка Лео имела место после Первого мая, так что я была вынуждена напомнить ему, что к тому дню он уже был в отношениях с Барбарой. Врасплох я его не застала: он как будто ожидал этого вопроса, уже имея заготовленный ответ, или же, наоборот, ничего не ожидал и просто сказал правду. Сказал, что все верно: Первого мая он ходил с Барбарой на демонстрацию. Случилось так, что, как мне уже известно, в те выходные Дайани заявилась к нему в квартиру со своим очередным кризисом, и он решил отвезти ее домой и поговорить с отцом, но отец в тот день должен был вернуться только к ночи. Дайани просидела весь день запершись в комнате и, как Анхель ни настаивал, не пожелала выйти даже к обеду. Он уже порядком устал от своей сестренки, а тут как раз позвонила Барбара — предложила пойти с ней на парад и демонстрацию, потому что она никогда в жизни не участвовала в демонстрации, а ее страсть как это интересует. А потом, если он не против, они смогут выпить по пиву. Ну и, поскольку в тот день его явно ожидал малоприятный вечер из-за выкрутасов сестры, идея освежиться пивком ему понравилась, хотя и предполагала, что сначала придется пожариться под солнцем на демонстрации, да еще и в роли экскурсовода для туристки. Он сказал, что и сам не знает, почему раньше ничего об этом мне не сказал: просто был глубоко погружен в семейные проблемы, в первый момент просто позабыл, потом — как-то к слову не приходилось, ведь это мелочь, ничего не значащий эпизод. Просто-напросто вылетело из головы, ведь Барбара его совершенно не интересовала. А вот то, что произошло потом, сказал он, было вызвано уже совершенно другими причинами.

Анхель к тому времени уже давно решил отвезти Дайани в Сьенфуэгос, и когда обмолвился об этом отцу, тот сказал, что постарается раздобыть им билеты. Такие поездки были непростым делом и в лучшие времена: требовалось потратить день в очереди за билетами; но в 1993 году поездка туда уже приравнивалась к путешествию к центру Земли или к некой космической одиссее. Дурдом. Оптимальным способом было выйти на шоссе и ловить там попутный грузовик, который куда-нибудь тебя да доставит — в общем, ровно то, что я делаю, добираясь до Аламара, с той разницей, что Сьенфуэгос отсюда в двухстах километрах с хвостиком. С помощью отца Анхель мог бы избавить себя от большей части этих неудобств, проблема была лишь в том, что он не хотел, чтобы папочка решал каждую его проблему, — Анхелю хотелось предстать в глазах Дайани настоящим старшим братом, чтобы ободрить ее и показать, что они и сами, без папиной помощи, могут устраивать свою жизнь. Понимаешь? Поэтому он не принял предложение отца и решил, что сможет свозить сестру в Сьенфуэгос за счет собственных ресурсов, даже если придется везти ее на собственном горбу. Вот он и раздумывал, как бы это устроить, когда ему позвонила… ну конечно Барбара. Очевидно, мой ангел был чрезвычайно озабочен трудностями организации путешествия, потому что упомянул о своих заботах даже в разговоре с ней, а она и рада услужить — поскольку сама она в Сьенфуэгосе побывать еще не успела, а иностранцам дают напрокат машину — услуга в те времена запретная для аборигенов здешних земель, — то она возьмет легковушку, чтобы свозить туда Анхеля и Дайани, а он за это покажет ей город. Прекрасное решение, с какой стороны ни глянь, и Анхель, разумеется, без всяких колебаний согласился. «Но я совершил одну ошибку», — признался он. Он должен был сказать мне, что повезет их Барбара, но тут ему пришло в голову, что, быть может, мне это не слишком понравится. Он не мог толком объяснить причину, но некое предчувствие у него возникло. На это я ничего не сказала: он был прав, мне и вправду присутствие Барбары показалось бы очень странным, хотя я тоже не могла бы в точности объяснить почему.

А теперь поездка в Сьенфуэгос. Она оказалась для него трудной во многих смыслах. Бабушка со стороны отца всегда больше любила внучку. Даже притом, что Анхель к этому уже привык, войти в тот дом означало для него вернуться в детство, вернуться в семью, где он всегда чувствовал себя лишним. И ситуация эта неизбежно заставила его вспомнить о другой бабушке, матери мамы, которая всегда, всю жизнь, была для него опорой и эмоциональной поддержкой. Это с одной стороны, а с другой — были еще и разговоры с Дайани, мучительные разговоры, вытягивающие из него все жилы. Стараясь помочь сестре восстановить силы, он обнаружил, что сам становится все более уязвимым, что жизнь его теряет всякий смысл, что эта страна — настоящая катастрофа, что у него ничего нет и что сам он не может даже свозить сестренку в путешествие.

Анхель говорил с бесконечной тоской, и, клянусь тебе, во мне проснулось желание тут же заключить его в объятия, прямо там, на глазах у всех, но я не могла. Мне нужно было услышать все до конца, а мы еще и не дошли до кульминационной точки этой поездки. Итак, по всем этим причинам Анхель находился в довольно-таки расстроенных чувствах, и именно на этом фоне он и узнал, что на самом деле интересует итальянку, и понял наконец, почему она ведет себя именно так, а не иначе. В общем, как и предполагалось, она потащила его на прогулку по городу, и они болтали о том и о сем, пока Барбара не заявила, что уже давно хотела кое-что ему сказать, но не решалась, однако теперь, когда они друг другу уже доверяют, пришло время поговорить. И вот тут-то она и вывалила все сразу: что она очень интересуется Меуччи, и что в Гаване находится собственноручно написанный им документ, напрямую относящийся к его изобретению, и что она готова его выкупить. А еще ей известно, что Анхель имеет к упомянутому документу некоторое отношение. Тут он, по собственным его словам, просто рот разинул, потому что итальянка говорила ни много ни мало о реликвии Маргариты. «Ты можешь это как-то понять, Хулия?» — спросил он удивленно. Я ответила жестом, выражавшим не меньшее удивление. Конечно, довольно скоро Анхель сообразил, что информацию Барбара получила от своего дружка Леонардо — а от кого же еще? И поди знай, не Леонардо ли и подослал ее к нему, потому что именно писатель носился с мыслью, что эта чертова бумага у него, и уже миллион раз подкатывал с просьбой отдать ему документ, нужный для этого его дерьмового романа.

Сначала Анхель, как он мне сказал, очень расстроился, потому что вообще-то никто не имеет права касаться того, что принадлежит Маргарите, и уж тем более — какая-то итальянка, черт знает откуда появившаяся, но потом, в ночной тишине, во дворике бабушкиного дома, он стал думать, что все это — дерьмо. Эвклид выкрал документ у собственной дочки, Леонардо хочет за его счет продвинуть свой роман. Барбара возжелала его купить, в то время как сам он всего лишь хотел вернуть его Маргарите.

— А если подумать, — рассудил он, — какого хрена я должен что-то отправлять Маргарите?

Никакого, ответил он сам себе и повторил: ни малейшего. Короче, той ночью в бабушкином дворике он и решил, что, если уж Барбаре захотелось иметь этот документ — для писателя или для чего-то еще, — ему ее хотелки до лампочки. И Маргарита тоже может идти к черту, когда мы сами сможем вернуть документ, продать его итальянке и радоваться жизни.

«Мы». Анхель сказал «мы», и тогда мне пришлось снова прервать его, потому что мы — это множественное число, и в данном случае множество включало и меня, а я при этом ровно ничего о его планах не знала. Для меня по-прежнему существовала романтическая история о возвращении реликвии, о конверте, который поедет в Бразилию, о последнем «прощай» и прочей галиматье. Анхель улыбнулся и, опустив голову, сказал, что я права и он мне ничего не сказал, но на этот раз не из-за забывчивости или некоего предчувствия, а согласно принятому решению. Он не хотел ни о чем мне говорить, потому что хотел возместить ущерб, который, к счастью, даже еще и не стал ущербом, но при всем при этом он все равно считает, что должен все исправить. «Потому что есть еще одна вещь, о которой ты должна знать, Хулия», — сказал он. И я содрогнулась.

В Сан-Паулу Анхель ехал с мыслью вернуть Маргариту и жить с ней. Но, как я уже знаю, у барышни были совсем другие планы. Маргарита была крайне расстроена тем, что между ними произошло. «Глупости между мужем и женой», по его словам, привели к новому спору, и в процессе препирательств вновь была поднята тема реликвии. Анхель, естественно, знал, что эта реликвия собой представляла, однако понятия не имел о ценности этого документа, пока в один прекрасный день не прочел в «Гранме» статью об открытии Меуччи. Именно тогда он вспомнил о манускрипте, и ему в голову пришла гениальная идея — он предложить Маргарите продать бумагу. Из всего содержимого реликвии этот документ был единственным, не имеющим прямого отношения к семейной истории, — так почему бы не превратить ее в деньги? Маргарита восприняла это предложение как оскорбление, и с этого момента это стало одним из ее постоянных поводов для укоров. Именно по этой причине, когда они вновь коснулись этой темы уже в Сан-Паулу, она продолжила стоять на своем, заявив, что, видимо, не кто иной, как ее собственный отец, такой же корыстный тип, как он, Анхель, и похитил реликвию. И тогда Анхель, которому гораздо важнее нескольких жалких песо была возможность показать, что он не такой монстр, каким его выставила бывшая жена, заявил, что раздобудет реликвию и пришлет ей. Маргарита, конечно, ему не поверила, однако в Гавану он вернулся именно с этим намерением. Понятно, что, оказавшись здесь, он не смог придумать никаких путей, чтобы подобраться к Эвклиду — они были едва знакомы. Потому время шло и шло, пока в один прекрасный момент… В один прекрасный момент он познакомился со мной, а потом встретил меня на улице в компании Эвклида, и тогда его осенило: возможно, я и есть та точка пересечения, которая была ему нужна, чтобы добраться до Эвклида и реликвии. Поэтому он и пришел ко мне в тот первый раз, поэтому все и завертелось. И поэтому в то мгновение чувства мои смешались, нахлынула какая-то серая хмарь, все вокруг снова стало черно-белым, снова перед глазами замелькали кадры какого-то фильма, снова возникло желание свернуть ему шею, хотя я этого и не сделала. Не глядя на него, я закрыла глаза, слыша его дыхание и его прерывающийся голос, говоривший, что благодаря этому его первому импульсу мы и познакомились. Но потом все изменилось, абсолютно все. Он и сам не понимает, как именно, но как-то незаметно из средства достижения некой цели я сама стала его целью. Он меня полюбил и чувствовал себя очень неудобно именно по той причине, что первое его ко мне приближение было продиктовано иным интересом. Этот ущерб, хотя он еще и не проявился, Анхель хотел возместить, исправить и поэтому не сказал мне о своем желании позабыть Маргариту и продать документ Барбаре. В глубине души, добавил он, ему очень больно, что история его отношений с Маргаритой не закончится так, как ему бы хотелось, и передача ей реликвии не ознаменует завершение цикла. Ему было больно оттого, что она была вынуждена уехать из страны, когда экономическая ситуация стала катастрофической, ему было больно оттого, что его мать уехала потому, что задыхалась в сложившейся политической ситуации, ему больно оттого, что его сестра хочет уехать, больно оттого, что некая бумага, столь бережно хранимая в течение стольких лет, потеряет сентиментальную ценность и перейдет в категорию ценности денежной; но так и должно быть, ведь мы живем в Гаване 1993 года, и он должен изменить свою жизнь, должен получить возможность хоть что-то мне предложить, потому что потерять меня он не хочет. «Ты не покинешь меня, Хулия», — произнес он, вновь глядя на меня увлажнившимися глазами. Я попыталась сглотнуть, но горло пересохло, попыталась что-то сказать, но он попросил дать ему закончить. Той ночью во дворе бабушкиного дома он принял решение: с моей помощью он вернет документ, затем мы продадим его Барбаре, часть вырученных денег пойдет Дайани, а остальное — нам, я перееду к нему, если захочу, конечно, а в голове у него останется мысль, что реликвия была возвращена Маргарите. Такой был план. Однако в него вкралась ошибка.

Когда он сказал итальянке, что готов раздобыть документ и продать его ей, она так обрадовалась, что предложила отметить заключенное соглашение. Появился ром, много рома, невообразимое количество рома, явный перебор с ромом, а закончилось все в постели. Это была чудовищная ошибка, повторил он, потому что после этого вся ситуация заиграла новыми гранями. Интерес Барбары теперь уже не был ограничен только документом, и он опасался, что если резко сдаст назад и откажет ей, то это приведет к срыву будущей сделки. Произошла ошибка, он это понимал, однако не знал, как теперь выпутываться из этой переделки, поскольку разрешить конфликт могла только продажа документа. Только этот чертов документ мог дать ему все, чего он желает, потому что он любит меня, клянется матерью, что любит меня всем сердцем, и не знает, что там наговорила мне Барбара, но я должна ему поверить. «Я тебе чистую правду говорю, Хулия, если кто-то и врет, то другие: итальянка, правительство, они все врут», — произнес он, устремив на меня безумный взгляд и сжав мою руку.

Можешь представить, что мне пришлось пережить? За считаные секунды Анхель сообщил, что использовал меня, чтобы подобраться к Эвклиду, что он хочет, чтобы я к нему переехала, что спит с итальянкой, потому что не знает, как этого не делать. Понимаешь? Так что я не знала, наброситься на него с поцелуями или с кулаками. Анхель всегда, с самого начала, приводил меня в замешательство, ему всегда это удавалось. Много раз спрашивала я себя, что такое эта моя мания по отношению к нему. Это мое желание реально, или, быть может, я попала в ловушку: страны, одинокого мужчины, квартиры в Ведадо, собственной фрустрации, отчаянных поисков точки опоры. И — нет. В конце концов ответ всегда был «нет», потому что чувства, которые я испытывала к нему, не были похожи ни на что известное мне раньше. Как бы это объяснить… Есть люди, которые производят странное воздействие на других, однако на каких-то низших уровнях — естественных и инстинктивных. Мне случалось иногда смотреть, как он говорит, и при этом я едва ли понимала его слова, я не слушала, а просто на него смотрела: следила за движением губ, за мимикой, любовалась волосами, ловила выражение глаз, а потом осознавала, что у меня в голове — ни малейшего понимания, о чем он говорил. Не то чтобы меня это совсем не интересовало, но штука была в том, что, глядя на него, можно было выпасть в какое-то иное пространство, словно вдруг выключают звуковую дорожку фильма, а ты продолжаешь смотреть и видишь, как главный герой шевелит губами, но из кинотеатра все словно внезапно исчезли, и в зале остались только двое: главный герой и я, которая на него смотрит. Но и этого мало: у Анхеля есть его чертова привычка трогать меня: то он положит руку мне на плечо, то на предплечье, то на запястье, то накроет мои пальцы — вроде как просто хочет подчеркнуть, акцентировать какие-то свои слова. Однако при этом все во мне начинает вибрировать, а дальше — цепная реакция, распространяющаяся по всему телу оттого кусочка кожи, к которому он прикоснулся. Я покрываюсь потом, чувствую, как колотится сердце, как меня словно бьет током, как встают дыбом волоски на коже и влажность, да, влажность тоже, что-то такое, не знаю, я не могу толком это объяснить, но едва я чувствую прикосновение его кожи, моя плоть начинает какой-то животный и яростный мятеж. Словно его тело посылает сигналы на волне, входящей в резонанс с моей частотой. Понимаешь? Когда система входит в резонанс, она может сломаться, и я именно так перед ним себя и ощущала: сломленной, распадающейся на кусочки.