Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...
Шрифт:
Вполне внятное, логичное стихотворение памяти полководца. А ведь это акростих! По первым буквам каждой строки можно прочесть: «Княз[ь] Кутузов Смоленской». Стихи получились вполне пристойные, несмотря на прокрустово ложе акростиха. К сожалению, современники Державина, оплакивавшие Кутузова, не читали этих стихов: они надолго остались в архиве поэта. Он предполагал опубликовать их вместе с продолжением трактата «О лирической поэзии» и представить на заседании «Беседы…». Не сложилось.
Новости из Парижа стали для Державина отдушиной старости. Он терял силы, но преодолевал уныние: Россия не погибла, Россия не только изгнала врага, но и подмяла под себя всю Европу.
Конечно, русские должны были войти в Париж ещё в 1799-м, если не раньше. Тогда и Москва бы уцелела, и Смоленск. Не из пустого честолюбия Суворов стремился уничтожить гиену в её колыбели! Но всё-таки русский царь сохранил империю и даже укрепил её влияние, показав Европе русское «сбойство»! Придворный и административный опыт уничтожает
Атаман Платов писал Державину из Европы: «Запертая хищная птица из Эльбы улетела в стадо, подобное себе, которое, встретив её с радостью, снова является послушным злобным велениям её. Теперь новое потребно единодушие, дабы стереть с лица земли это беспокойное творение». Сто дней Наполеона, быстрая смена декораций, ускоренное развитие событий. Русские войска не приняли участие в сражениях 1815 года, хотя выдвигались в сторону театра военных действий, несли, как водится в походах, потери: от болезней и дезертирства. А ведь история могла повернуться другим боком! В начале 1815 года Англия, Франция и Австрия заключили тайный военный союз против России. Великое достижение Талейрана! Ему удалось расколоть недавнюю антифранцузскую коалицию и на равных принять участие в новом союзе великих держав… Ещё недавно он (разумеется, небескорыстно) снабжал деликатными сведениями русского царя. Великие державы Европы страшились российской гегемонии. Их можно понять. И всё-таки переговоры за спиной императора Александра были одной из вершин политического цинизма: все участники антирусского союза многим были обязаны Российской империи. Русские войска вернули независимость Австрии. Уничтожили злейшего противника Британии — Наполеона. А после капитуляции Парижа не допустили расчленения Франции.
Державин не ведал нюансов международной политики 1812 года. Он просто был уверен, что от корыстных союзников не следует ждать добра. Австрийцы в 1799-м предали Суворова. Англичане много лет усердно поддерживали антироссийские усилия Османской империи. Их флот угрожал Петербургу — только изобретательность и отвага Потёмкина на переговорах тогда предотвратили войну. Воинская сила и дипломатическая хитрость — вот истинные союзники России.
«Война — совсем не фейерверк», — напишет Михаил Кульчицкий в 1942 году, но эта строка годится и для 1812-го. Нам неизвестен автор солдатской песни, которая не могла не полюбиться Державину:
Ночь темна была и не месячна. Рать скучна была и не радостна: Все солдатушки призадумались, Призадумавшись, — горько всплакали; Велико чудо совершилося: У солдат слёзы градом сыпались! Не отцов родных оплакивали, И не жён младых, и не детушек; Как оплакивали мать родимую, Мать родимую, мать кормилицу, Златоглавую Москву-матушку, Разорённую Бонапартием!Святыня 1812 года — это, конечно, Москва. Священный город для православных, отданный на разграбление захватчику. Именно самопожертвование Москвы считалось в те дни главной причиной гибели наполеоновской армии.
После великой войны Державин предпринял последнее в жизни долгое путешествие. Он давно собирался навестить Капнистов, а после победы над двунадесятью языками ещё и захотел поклониться древним русским святыням, помолиться в Киево-Печерской лавре. Путь лежал через Белокаменную.
Державин побывал в сожжённой Москве, поклонился святому пепелищу. Разве можно было без слёз взирать на осквернённые кремлёвские храмы? Успенский собор… Здесь на глазах Державина венчались на царство Екатерина, Павел и Александр. Собор-богатырь в шапках золота литого — архитектурное совершенство, творение Аристотеля Фиораванти. И у Наполеона рука поднялась на такой собор! Французам, конечно, не впервой осквернять храмы: в Париже они покуражились вволю. Но в германских краях воины Бонапарта вели себя пристойнее. Правда, и обыватели германские не морили захватчиков голодом, привечали их как дорогих гостей. В России иные традиции общения с агрессором.
Москвичи смотрели на оккупантов с ненавистью, какой не встретишь в Берлине или Вене. Вена была столицей государства, которое до Наполеона называлось «Священной Римской империей германской нации». Абстракция какая-то! А теперь вспомним упрямое слово «Россия». Страна, которая собралась вокруг Москвы, вокруг великого князя и царя. Деревня к деревне, зёрнышко к зёрнышку. Прибавьте ещё и самосознание единственного в мире православного царства! В который раз Державин убедился в превосходстве русского характера над европейскими сомнениями, над европейским ростовщическим духом. Быть может, это иллюзорное представление, но сколь важное для Державина! Да, он знал, что и
вокруг нашей армии процветало воровство. Подчас и на родной земле солдатам приходилось голодать. Да и разговоры о всенародном патриотическом подъёме были патриотическим же преувеличением.Но… истина познаётся в сравнении. Западная Европа, за исключением Британии, пала к ногам императора. За 10–15 лет он разгромил несколько армий и стал гегемоном. Британию спасли географическое положение и мощный флот. Но континентальная блокада, которую объявил Наполеон, грозила Туманному Альбиону медленным, но верным удушением. Только Россия встала на пути Наполеона к мировому господству. И разноречивые сведения о венских соглашениях давали Державину повод с гордостью мечтать о грядущем российском господстве над миром.
Во дни оккупации Наполеон писал императору Александру: «Прекрасный и великий город Москва более не существует. Ростопчин её сжёг. Четыреста поджигателей схвачены на месте; все они заявили, что поджигали по приказу этого губернатора и начальника полиции: они расстреляны. Огонь, в конце концов, был остановлен. Три четверти домов сожжены, четвертая часть осталась. Такое поведение ужасно и бессмысленно». Ох, как он боялся, что в поджоге обвинят французов! Трупы поджигателей (действительных или мнимых — тут уж один Бог судья) французы оставляли на площадях — в целях устрашения. Москву оскверняли казни и грабежи. Державин увидел Первопрестольную, прошедшую по кругам ада. Снова и снова мучил его вопрос: прав ли был Кутузов, оставивший Москву на поругание? Возможно, второе Бородино под Москвой стало бы для нашей столицы спасительным? Державин искренне воспевал Кутузова, его восхищал поздний взлёт полководца, который спас Отечество и умер в прологе нового похода. Французы были изгнаны за пределы России через три месяца после московского пожара. Выходит, здесь вступает в силу известный закон: победителей не судят… Но трудно было не усомниться в правильности филёвского решения оставить Москву при мысли о тысячах русских раненых, погибших в захваченном городе. При мысли об осквернённых храмах и сожжённом городе. Верно, вспоминалась Державину первая поездка в Москву — он был мальчишкой, всё держался за отцовский рукав… И золотые купола кремлёвских соборов опрокинули на него ясный свет.
Не уберегла Россия Москву. Державин ворчал, анализируя политику Александра и его соратников. Но подвиги сограждан убедили его: не ослабла империя. И Константинополь будет-таки нашим!
Его московским провожатым и собеседником стал Василий Львович Пушкин — легкомысленный поэт из числа едких противников Шишкова. Поэзия Василия Пушкина, к сожалению, почти исчерпывается мелочными расчётами противостояния литературных партий. Пушкин-дядька не был плодовит, но в каждой остроте он более или менее элегантно отвешивал тумака «Беседе…». Иной раз упоминал и Державина — правда, не без пиетета: «Люблю Державина творенья, люблю я „Модную жену“…» Словом, «арзамасский партизан» (в обществе «Арзамас», которое откроется в 1815-м, его изберут старостой), литературный боец, но не пиит с большой буквы. К нему приросла эта маска: Василий Львович осознавал салонный масштаб своего таланта и прилежно следовал однажды избранному образу весёлого франтоватого повесы, противника «славянороссов». В жизни он вовсе не был прямолинейным западником-ортодоксом, хотя, в отличие от Державина, демонстративно предпочитал французскую словесность и преклонялся перед французским остроумием. Вряд ли Василию Пушкину нравилось давнее державинское: «Французить нам престать пора, но Русь любить!..» Державин журил его за литературные шалости, но считал достойным собеседником. Между прочим, оба они были изобретательными мастерами пикантного юмора. У Державина эта склонность особенно ярко проявилась в анакреонтическом возрасте, когда он полюбил вгонять в краску салонных дам. Исполнял он этот трюк классически. У Державина собиралось общество — разумеется, не сугубо мужское. К тому же дамы всегда более склонны к стихам, а Державин затевал поэтические чтения. Для таких случаев он держал специального чтеца — молодого человека с артистическими способностями и чтецким опытом. Самым известным чтецом был юный Сергей Тимофеевич Аксаков. Если Державин просил продекламировать то или иное стихотворение — отказать невозможно. А он мог «заказать»… «Аристиппову баню» — и точка! Причём без цензурных купюр, по авторскому экземпляру Державина. А там:
От тел златых кристалл златится И прелесть светится сквозь мрак. Всё старцу из окна то видно; Но нимф невинности не стыдно, Что скрытый с них не сходит зрак…И так — больше десяти десятистиший. Про баню Державин писал не в лаконическом духе. Аксаков тушевался, готов был провалиться сквозь паркет, но выполнял просьбу великого Державина. А как краснели дамы, вжимаясь в кресла!
Василий Львович «банные» двусмысленные шутки понимал с полуслова. В непринуждённом разговоре он, между прочим, рассказал о своём племяннике, который в 14 лет проявляет невероятные способности к поэзии. Не иначе — второй Державин явился. Про сыновей, внуков и племянников все привирают, но скоро Гаврила Романович убедится в правоте разговорчивого дядьки.