Газета День Литературы # 116 (2006 4)

Дочка схватила конфету и тут же помчалась к матери. Мама, Варвара Яковлевна Пятакова, тоже порадовалась за дочку. Она развернула сверкающую, хрустящую, яркую обертку и вынула конфету. Нет, это была не какая-нибудь там вафля, облитая шоколадом, эта конфета напоминала шляпку белого гриба — такая же коричневая, покатая, матовая и, судя по всему, вкусноты необыкновенной.

Света сунула конфету в рот и немедленно ее съела. Пятакова скомкала бумажку и выбросила в форточку. Казалось бы, жизнь в доме Пятаковых должна была вернуться к прежнему неторопливому течению. Внешне так и случилось. Дочка занялась своими делами, Пятаков смотрел телевизор — по экрану без устали гоняли мяч атлетического сложения мужчины в трусах. А Варвара Яковлевна стирала, жарила, выбегала к соседке, возвращалась, чем-то грохотала.

Надо сказать, что Варвара Яковлевна была женщиной практичной, жестковатого склада. И не склонна была восторгаться чем бы то ни было, во всем видела прежде всего сторону простую и, как говорится, жизненную. Варвара Яковлевна работала в типографии наборщицей, и все те возвышенные представления о духовной пище, о книгах, мастерстве, стиле и смелости автора, все это для нее сводилось к запаху свинца, сумрачности наборного цеха и глухому перезвону строк, которые выплевывала машина. Поэтому и в жизни Варвара Яковлевна замечала только ее суровую суть. Нет-нет, она видела и краски неба, и тонкие чувства ей были доступны, и нередко, глядя на телевизионный экран, смахивала слезы сочувствия и понимания. Но когда приходило время для поступков и решений, вступали в действие другие области ее души, те, что прошли закалку в свинцовых парах типографских цехов.

Насытившись беготней мосластых мужиков по экрану телевизора, Пятаков уселся на балконе с газетой, в которой писали все про тех же мужиков. Дочка заснула в своей кроватке со счастливой улыбкой и шоколадной расцветкой на губах. А Варвара Яковлевна, достирывая в ванной дневную свою норму, нет-нет да и вспоминала мелькнувшую перед ее глазами яркую конфетную обертку. Чтобы избавиться от этого назойливого образа, она включила телевизор, но на экране возникли надоевшие за день сумрачные помещения цехов, раздался лязг металла, свист сжатого воздуха, визг каких-то тормозов, и она выключила телевизор.

Вытерла руки о передник!

Постояла, уперев сильные кулаки в бока.

Бросила взгляд в сторону балкона, на котором дымил сигареткой муж, рассматривая снимки в газете — высоченные детины в номерных майках, страдая и напрягаясь, не то в прыжке тянулись длинными руками к мячу, не то ногами пытались дотянуться до пола.

Может быть, Варвара Яковлевна, сама того не замечая, не отдавая себе отчета, что она делает и зачем, вышла на площадку, тихонько прикрыла за собой дверь и в комнатных шлепанцах спустилась по ступенькам вниз. И пока шла, чувствовала, как щемило дурным предчувствием в груди, как болезненно содрогалось сердце и что-то мешало дышать свободно и легко.

Бумажку от конфеты она нашла сразу, ее невозможно было не заметить среди высохшей травы, среди окурков, пивных пробок и прочего дворового мусора. Варвара Яковлевна подняла обертку, отошла в сторонку, развернула. Солнечные блики от фантика заиграли на ее лице, впрочем, точнее будет сказать, полоснули ее по глазам. Варвара Яковлевна, поколебавшись, понюхала бумажку и почувствовала себя уязвленной, ощутив дурманящий запах настоящего шоколада. Она сунула бумажку в сырой после стирки карман халата и поднялась на свой этаж.

О, как часто мы недооцениваем проницательности людей, которые, как нам кажется, живут простыми и заземленными интересами, копаются в оглупляющих заботах, их невысокие должности, как нам кажется, служат надежным подтверждением невысоких способностей по части предвидения.

Ничего подобного.

И точный расчет, и безукоризненное чутье у них развиты ничуть не меньше, чем у нас с тобой, читатель. Ни пары свинца, ни ежевечерние сумки с продуктами, ни мужики в разноцветных трусах на экране телевизора не гасят их способностей, а даже наоборот — обостряют чувства, достоинство и гордость.

Да-да, это так.

На три этажа поднималась Варвара Яковлевна, но ее мысль за это время проделала путь куда больший — она пронзила прошлое, оценила настоящее, устремилась в будущее и, наконец, вернулась на площадку третьего этажа. Расчет, сделанный Пятаковой, отличался высокой степенью достоверности. Прекрасная дорогая конфета. Гриша вынул ее из кармана и подарил ребенку. Одну конфету. Больше у него не было. Одну конфету не покупают. А если и покупают, то лишь для того, чтобы закусить после стакана портвейна. Но в таких случаях покупают чего попроще. Такие конфеты для себя вообще не покупают. Их берут, чтобы кому-то вручить, подарить, засвидетельствовать, напомнить о своей нижайшей просьбе. Или негаснущей любви. Эта конфета из дареных. Мужчинам конфеты не дарят. Конфеты дарят женщинам. Вывод был четким и безжалостным — конфета в кармане пиджака Пятакова могла появиться, только побывав в женских руках.

— Так, — сказала себе Варвара Яковлевна. — Так, — повторила она еще раз, словно вбивая гвозди, словно приколачивая на видном месте своего сознания истину, с которой ей отныне предстояло жить, — у Пятакова завелась женщина.

Войдя в квартиру, Варвара Яковлевна бросила быстрый взгляд в сторону Пятакова — тот читал статью, над которой два мужика в плавках, намертво обхватив друг друга, не то целовались, не то старались увернуться от поцелуев, и лица их были напряжены и свирепы. Варвара Яковлевна тут же ушла в ванную, опасаясь, чтобы Пятаков по глазам, походке, по складкам на мокром халате не догадался об открывшейся ей истине. Она заперлась, села на край ванны, смахнула слезу и этим как бы покончила с тонкими чувствами и невысказанными обидами. Вытерев глаза только что выстиранным полотенцем, она сложила руки на животе. Лицо ее приняло выражение спокойное, сосредоточенное.

— Они едят вместе дорогие конфеты, — обожгло ещё одно открытие.

Но конфеты просто так не едят, мужчина и женщина с такими вот конфетами чай пить не станут. Они пили вино. Или водку? Нет, вино. Или коньяк? Скорее всего, коньяк. Неужели коньяк? Какие деньги! — ужаснулась Варвара Яковлевна.

— А ты никак выпил сегодня? — спросила она его за ужином, высыпая картошку из кастрюли в большую тарелку.

— Самую малость, — беззаботно ответил Пятаков. — Самую малость.

— Чего пил-то? Что-то на водку непохоже...

— Коньяку с ребятами сообразили, — ответил Пятаков после небольшой заминки. И заминка эта не осталась незамеченной Варварой Яковлевной. "Значит, все правильно, — подумала она. — Значит, ничего не отменяется..." Она осторожно окинула взглядом мужа. Пострижен! Когда же это он успел? Скажите... И взгляд отрешен. Там он, весь там! Хотя картошку ест здесь!

Варвара ощутила в теле непривычную легкость, словно опасность, дохнувшая в лицо, сняла с нее усталость, годы и безразличие. Ничего не сказала она мужу о своих подозрениях, ничего не сказала. Что-то останавливало. Если она скажет ему хоть слово, даст понять о своих подозрениях, это унизит ее. Но на каждый его жест, каждое слово и поступок она теперь смотрела другими глазами — ясными и безжалостными. Пелена, образовавшаяся за годы на глазах, на рассудке, на чувствах, вдруг спала и обнажила душу трепетную, требовательную и беззащитную. А беззащитность, вооруженная правотой, нередко становится страшной силой.

Лежа рядом с мужем, вслушиваясь в его спокойное посапывание, Варвара Яковлевна бессонными глазами смотрела в темноту, и сердце ее билось упруго и сильно. И вдруг открылось: за десять лет муж ничего для себя не купил, полностью доверяясь вкусу жены. А за последний месяц принес две пары носков, рубашку и зубную щетку.

О, человеческая подозрительность! Какие мелочи она вытаскивает на поверхность, какие тонкие наблюдения ей под силу, какие безошибочные толкования самых невинных и естественных поступков она подсовывает смятенному уму!