Газета День Литературы # 138 (2008 2)

Полученные книги я бережно сложил в машину, и вскоре мы уже грелись в белых песках: жена, старший сын и книги Проханова. Первым я выбрал к чтению сборник "Война с Востока". Взволнованно держа в руках этот восхитительный, белолобый том, огромный, но лёгкий, с отличными иллюстрациями Геннадия Животова, я полюбил писателя Проханова уже окончательно и пожизненно.

Там был роман "Дворец" и сборник новелл "Третий тост", которые я по сей день, наряду с книгой "Надпись", считаю вершинами, достигнутыми Прохановым. (Он стоит на этих вершинах — мужественный, величественный, упрямый, и есть основания предполагать, что столь же высоко удалось попасть немногим).

Завершал сборник новый вариант того романа, что я уже прочёл в сборнике "Горящие сады". В "Горящих садах" он назывался "Дерево в центре Кабула", в "Войне с Востока" — "Сон о Кабуле".

Какой жар я испытал, пока жил с этой книгой, какую жуть, какую жалость! Какое ощущение чуда. С тех пор уже второе десятилетие пошло, как я, можно сказать, с Прохановым не расстаюсь. Он, безусловно, долгое время и не подозревал о моём существовании, зато я его жизни радовался ежедневно, безусловно, искренне, по-детски, по-сыновьи.

"Красно-коричневый", "Чеченский блюз" и "Идущие в ночи" (все три — высокие, в ярких, красных обложках) я тоже купил в редакции газеты "Завтра". "Кочующую розу", "Время полдень" и "Место действия" нашёл у столичных букинистов.

Романы "Шестьсот лет после битвы" и "Ангел пролетел" удивительным образом обнаружил на книжных развалах в Олимпийском. "Вечный город" и "Рисунки баталиста" раздобыл в Сети.

И каждый раз это был праздник. Когда книжки Проханова приходили ко мне по почте, я рвал упаковки прямо в помещении почтамта, и выходил на улицу, уже начиная читать первые строки.

А потом, в начале "нулевых", жахнул, грохнул и полыхнул "Господин Гексоген" — взявший с боем "Нацбест", стремительно проданный тиражом в сто тысяч экземпляров (и продающийся до сих пор), — и началась новая история.

Проханов стал, что греха таить, звездой: такой лохматой, грузной, с пышной гривой, обдающей то холодом, то жаром.

Он заслужил этот жирный, отекающий маслом, громокипящий кусок славы: бесконечные интервью, обожание прессы, многочисленные переиздания, выход в иной год сразу десятка книг, на что издатели не пойдут даже в случае, скажем, с Василием Аксеновым — не говоря об иных литераторах, что властвовали в русской прозе всего десятилетие назад, пока самое имя Проханова было, как казалось, навек погребено.

Пожалуй, с выходом "Господина Гексогена" наступила третья писательская жизнь Проханова. Первой стала — советская; второй была — катакомбная, полузапретная; а третья — вот нынешняя.

Благодаря бурной славе "Господина Гексогена", переиздали первый волшебный сборник рассказов "Иду в путь мой" (правда, не целиком) и "Третий тост" (отчего-то потеряв при этом рассказ "Знак девы").

Следом, мощная, по-прохановски совмещающая в себе надрыв и пересмешничество, прозвучала "Крейсерова соната". И затем ещё два ещё более важных романа.

Есть сильные художники, которые, тем не менее, никак не могут сделать некую подводящую итоги, главную свою книгу. Проханов относится совсем к иному типу. Итоговым в его творчестве были и "Вечный город", и "Последний солдат Империи", и тот самый "Господин Гексоген".

Но самый страшный и точный аккорд прозвучал в 2005 году, когда вышли романы "Политолог" и "Надпись".

Первая вещь неумолимо свидетельствовала о том, что Проханов куда более успешный и куда более природный постмодернист, чем все те, кто годами кружились под ногами русской литературы. Второй книгой он воздвиг себе монумент — как писатель классический, с безупречным слухом и суровым зрением.

Мне иногда кажется, что после тех слов, что главный герой "Надписи" прочёл, облетая мистическую башню, — а там было написано: "Россия вечная, Бог есть, ты умрёшь", — вот после этого откровения, можно было уже ничего и не говорить больше.

Тем более, что "Надпись" была двадцатым романом Проханова: а я питаю некоторую слабость к ровным числам.

Но теперь у Проханова уже 22 романа. Впрочем, и это не столь много, как кажется иным его недображелателям. Александр Дюма, к примеру, написал 53 романа, Жюль Верн — более 80, наследие хоть Льва Николаевича Толстого, хоть Алексея Николаевича, хоть Лескова, хоть Горького — никак не меньше наследия Проханова.

Я бы ещё вспомнил два, казалось бы, далёких друг от друга имени — весьма плодовитого Киплинга и не менее плодовитого Юлиана Семёнова.

Дело в том, что и автора цикла романов об Исаеве-Штирлице, и Проханова называли в разные времена "советским Киплингом".

У Семёнова и Проханова даже биографии внешне схожи, — оба объездили полмира, оба написали десятки книг (Семёнов, кстати, автор 26 романов). Причём, поверхностно определяя жанр этих книг, можно назвать большинство романов Семёнова и многие романы Проханова "политическими детективами". Им обоим завидовали не столь удачливые собратья по перу. О том и о другом ходили слухи, что они — агенты КГБ. С Семёновым даже не здоровались Анатолий Рыбаков и Григорий Бакланов — подозревали и презирали. Они же, но позже, не здоровались с Прохановым.

Не знаю, как сейчас на сравнение с Киплингом (или с Семёновым) реагирует сам Проханов, но можно сказать, что, явно проигрывая Семёнову в советские времена в популярности, сейчас он его обыграл. И не только по степени известности. Тут дело в другом.

Семёнов свою судьбу разведчика, милитариста, имперца, "советского Киплинга" не доиграл до финала, и даже обрушил, в известной степени приняв сторону лавочников, которых так презирал всю жизнь. В итоге, он не нужен ни лавочникам (которых нервно потряхивает от самого слова "Империя"), ни тем, кто лавочников презирает. А Проханов судьбу свою делал твёрдо, упрямо и последовательно: за что и вознаграждён ныне.

Критики Проханова со временем забудутся и рассеются: просто потому, что всякий разумный и чуждый литературным склокам читатель прекрасно поймёт, читая Проханова: вот это настоящее.

Проханов, хотя и злоупотребляет иногда несколькими однотипными и патетичными приёмами, умеет, по сути, всё, что должно уметь большому писателю.

Он начинал как писатель деревни, чёрной земли, русской почвы — и его книжка "Иду в путь мой" имеет все права войти в антологию лучшей деревенской прозы, где уже вписаны имена Абрамова, Белова, Екимова, Личутина, Распутина. Это пожизненное знание русской природы и сердечная любовь к ней периодически даёт о себе знать в более поздних вещах Проханова — скажем, в гениальной сцене сбора грибов в "Последнем солдата Империи". Пришвин бы благоговейно шляпу приподнял, читая эту сцену.