Газета День Литературы # 69 (2002 5)

Так я радовался смерти. Знаю, что радость моя была кощунственна. Ибо смерть — есть следствие греха и противна жизни. Но я радовался иному — тому, что ничего нет в смерти от человеческого хотения, оттого что она несёт в себе сверхчеловеческое начало и отражает Промысел. Оттого что она сильнее всего материального, что имеет человек. Ты — такой же, как все, "плотяной" — из мяса и крови, и тебе будет страшно умирать. И я радовался этому последнему страху, побеждающему вмиг всю наглую дерзость.

Но скажу я вам, други и братья, больше: предсмертный страх переходит в посмертный ужас. На то свидетельства имеются. И будь ты последний атеист, но когда читаешь о путешествии души по мытарствам, где-то в самой глубине, содрогаясь, знаешь — так оно и будет: ответим за всё. Самое же ужасное, что запросто с Чубайсом разделим ад, ибо — чем отличаемся: лишь степенью ненависти, злобы, раздражения и воровства (мелкого и несерьёзного). Но в том-то и печальная штука, что ненависть не измеряется в процентах, и проклиная этих гадёнышей, вцепившихся в горло моей страны мёртвой хваткой, погибнем заодно. Ибо нет в нас крепости, чтобы противостать им без злобы: плодиться, трудиться, жить, возрастая и укрепляясь духовно. А мы только бессильно, погибельно злобимся у экранов телевизоров. Эхма!..

Буквально вчера читал я о видениях монахини матушки Сергии, о том, как по молитвам старца — её духовного отца — открылось ей видение загробного мира. Мороз продирал меня по коже, и дочитать до конца я не смог. Было там кроме прочих ужасающих слов и подробностей одно убийственное: вечно. Вечная мука. Навсегда. Как вам это нравится, друзья мои? Здесь с Чубайсами и там с ними же погибать?.. Да как же это и помыслить возможно? Да неужто лишишь Ты нас за ничтожество наше Небесного Своего Царствия? За то, что лживы были — но по мелочи, мелочно чревоугодничали и пьянствовали (так ведь не алкаши), тащили домой, что плохо лежало (так ведь зарплаты не хватает), детей не любили, жизнь, дарованную единожды, растрынькали по пустякам?.. Так неужели ж мы, измученные здесь этой всеобщей погибелью, и там вечно будем погибать? И одно нам дано и припечатано — погост.

Где ж нам на тонком лезвии — меж двух погибелей, временной и вечной, прошмыгнуть, удержаться? Как ступить на него, на этот спасительный путь, чтоб соловьи и солнце, и покой, и умолк телевизор, и победили наши, и наступила жизнь — на земле и на небесах, во веки вечные. Аминь!

Татьяна Глушкова ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННОГО

НЕОХРИСТИАНАМ

1

В моём роду священники стоят,

как Львы Толстые бородами вея,

и подымают перст, и не велят

юродствовать и праздно лить елея.

Буравят взором. А нагрудный крест

к людским устам насильственно не тычут.

И потому — я старше этих мест,

где праведники в пекло души мечут.

И потому — покуда я иду,

мне видно: удлиняется дорога

что до порога отчего — в чаду

дворянских лип, — что до босого Бога.

Он исходил… Тебя ль, моя страна,

иль горний путь безвестного страданья,

поскольку чаша — выпита до дна

той, гефсиманской, иль рязанской ранью.

Не знаю… Не дано мне сосчитать

ни ясных звёзд, ни жадных капель горя,

ни тех песчинок, что текут, как рать,

под ветром — или спят на бреге моря…

Исповедимы ль вещие пути?

Кромешна ночь духовного недуга.

Так что ж она поёт в моей груди,

что горлинка, неправедная мука?

И никому не выдам, что за весть

мне шлёт рассвет: оливу иль осину…

Сжимаю рот — да не исторгнет лесть.

Виски сжимаю. Разгибаю спину.

2

И вот стою, не сломлена тобой,

сонм плотоядных, хищных черноризцев,

отделена пылающей каймой

цыганских маков да кабацких ситцев.

Отчуждена от благостных затей

земных богов, рассевшихся широко.

Мой храм уходит в землю до бровей:

в бурьяне локон волжского барокко…

Нарышкинских наличников разлом

да строгановских маковок соцветья,

не трону вас ни духом, ни пером:

то вправе только нищие и дети.

Кудрявится коринфский завиток,

что листик в той Перуновой дубраве:

Влас перенял, а может, Фрол-браток, —

равно лежат во прахе да бесславье!

Равно погребены глухой травой

останки бора и останки камня,

литья — с бегучей вязью круговой,

шитья — в кругу лучины стародавней…

Не подыму я этот зримый град,

незримым градом — стану ли кичиться?

"Не хлебом…" — златоусты говорят,

пока горит российская пшеница.

Емелям этим — только бы молоть,

кимвалить на распаханном погосте.

А я смотрю: какая ж это плоть —

в мучицу, пыль измолотые кости?

Они высоким облаком плывут —

и луч сквозит над скорбною грядою;

они — как дух, что вырвался из пут

у самого безверья под рукою.