Газета День Литературы # 69 (2002 5)

***

От кривизны свободного стиха,

который называется верлибром, —

к дырявым кринкам и дворянским липам,

грядам укропа, стаду лопуха.

От новизны, что только и мила

зелёной юности — как будто та устала

от вечных повторений, — до кристалла

магического, прочь от ремесла.

Он не был дан мне, солнечный алмаз,

вот разве брат его — угрюмый уголь.

Но в огородах, под рукою пугал

картофель цвёл — лилово-жёлтый глаз.

И кукурузы русая кудель

моё перо по горло обмотала,

и вот не слышно в голосе металла,

а — шелест, словно в окна бьётся хмель…

И всё-то мне мерещится, что рай,

где я была уместной и счастливой, —

тот заднепровский, захолустный край,

где ангелы обстреканы крапивой.

Гуськом летят в предутреннюю стынь,

склонив к земле обветренные лица,

а ветвь оливы — точно как полынь:

горчит, дурманит, зябко серебрится…

ПОДАРОК

…И мне тогда в награду за труды,

за тайную, мучительную славу

прислали розно жемчуг и оправу

и восемь роз из влажной бересты.

Я и не знала: эка, их плетут

из волокон податливых древесных! —

при костромских иль вологодских песнях

плетут из лыка, из шелковых пут.

И смугл, и розов лепестка завой,

топорщится — что крылышко зарянки,

исчерчен письменами: слобожанки

чертили так по бересте сырой?

По розовому — краткие штрихи

шмелиного коричневого цвета…

Круглится чаша северного лета.

Пропахли земляникой туески.

Кувшины закипают молоком.

Шуршит, щебечет лёгкая посуда…

Но это бело-розовое чудо

каким сюда надуло ветерком?

Какую весть заморскую несёт

остудливому ковшику для кваса,

солонке, что была зеленовласа,

а вот снежком рассыпчатым цветёт?..

У роз белёсых — паруса покрой,

а этот буйный лепесток завёрнут,

что княжий свиток, и дымком подёрнут, —

пророс из зёрен памяти живой:

О тех — вблизи Равенны ли — полях,

о знойных ли камнях Бахчисарая?..

Цветок, упавший на пороге рая,

березняком светающим пропах.

И замирая, и пчелу сдувая,

держу его в натруженных руках.

В СТАРОМ ДОМЕ

Быть может, тот, кто умер,

кто убит,

разлуку понимает — точно смерть

оставшихся…

И он скорбит

над этой безвозвратною утратой,

уходом, тайной инобытия

нас, погружённых в свет иного цвета,

окутанных своей глухою ночью,

незримых для него, недостижимых —

как ни взлетает дух

и как ни бьётся,

что ласточка,

о чёрное стекло,

в какое смотрят на затменье солнца…

А иначе — откуда бы тоска

их, приходящих в наши сны живые

и видящих, сколь мы благополучны,

сохранны:

ведь не сдвинут даже стол,

где и теперь дымится

прежний ужин,

и на обоях — светлое пятно

там, где висел портрет, который продан

по общему согласию — давно…

И даже кот — всё тот же:

пережил

таинственной душою меховою

тот день, когда мы шли за длинным гробом,

а он смотрел в окошко, провожая,

и только золотая чернота

в его глазах отчаянно круглилась…

Вот так и мать,

когда бы ни пришла

в мой сон —

уж скоро сорок лет разлуке, —

глядит с такой печалью,

состраданьем,

с такою болью,

точно я — убита,

того не зная;

словно на кладбище

нетронутой, былой, убогой жизни

ей — выпало,