Газета День Литературы # 90 (2004 2)
Шрифт:
"Молодец,— похвалил меня восьмидесятипятилетний мастер,— ему надо было создать гимн, который подчеркнул бы то, что и прозвучало потом во время знаменитого тоста в честь Победы. Остальные слова мы переделывали не раз, а начальные две строчки стали главными". И оставались во второй редакции.
Так что же изменилось? Разве Великая Русь не сплачивает больше народы и республики Российской Федерации или они уже не свободные? Если не оставлять этот запев, зачем все вообще было затевать? Вот главный для меня вопрос!
Покойный Виктор Астафьев присоединился, как всегда, к либералам-хулителям и начал вспоминать, как ротный политрук, "которому было нечего делать" (это на фронте-то
Стал хрестоматийным пример с французским буржуазным гимном "Марсельезой", если касаться политической, классовой стороны его неизменности (хотя французы считают, что приемлемыми остаются лишь два куплета!): в нём идет речь о буржуазном идеале свободы — вот он и торжествует под звуки гимна в любимой Франции. А какой идеал торжествует в России? Из гимна, из государственных речей — не ясно. Позволю себе сослаться на мнение Константина Леонтьева, который побольше века назад написал: "Я не понимаю французов, которые умеют любить всякую Францию и всякой Франции служить. Я желаю, чтобы отчизна моя достойна была моего уважения, и Россию всякую я могу только по принуждению выносить". Какие замечательные слова, ничуть не умаляющие патриотизма требовательного православного публициста. Да, мы — идеалисты, и советский период истории еще более сделал русских такими. Каждый из нас может выносить любую Родину, даже ельцинскую, но любить... Православное большинство любит образ Святой Руси, большинство страдающего населения любит Россию Советскую, но всякую — "любят" только те, которым всё равно, где и как урывать своё, наплевав на прошлое или грядущее. Слова нынешнего гимна — для абстрактной, "всякой" России. А должны быть для той, которую мы, ее верные сыны, мечтаем видеть,— подлинно великой, свободной, справедливой.
Конечно, при первом новогоднем исполнении Гимна мы всей семьей встали и согласились, несмотря на поколенческие разногласия, что это — шаг вперед: и духоподъемная музыка, и хоть как-то звучащие высокие слова: Россия, священная держава... Но президент, конечно, — поторопился. Нужен был творческий конкурс, общественный резонанс и выбор. Но не только в более достойном тексте дело. Путину и возглавляемому им государственному синклиту предстояло выявить, уловить, предложить глубинный гимн, звучащий в душе народа. Пока — не справился!
Григорий Бондаренко УМАЛЕНИЕ ПРАЗДНИКА
1. Мне довелось лишиться праздника. Когда-то давно, в самом начале этого мира, праздник наступал исподволь и неспешно: с метелью и морозом, с постоянной простудой и недочитанной книгой, с долгими уверенными утренними приготовлениями. Отец привозил из города мешки с неведомыми подарками и сладостными угощениями, строили подушечные дворцы и пряничные города. Елка приезжала на площадь, самая высокая, украшенная и светящаяся, еще недавно жившая в соседнем лесу, и другая елка — домашняя — выбиралась из высокого грузовика с откидным бортом: взрослые ползали по машине и выбирали самое густое и высокое дерево для своего дома, а иногда и детям удавалось забраться в хвойную колючую чащу, ухватить ель и уговорить родителя взять именно ее, такую ласковую, зеленую, еще живую.
Дома ждали отряды игрушек и самый главный гость — сладкая заморская шишка ананаса, спрятанная в глубине подушечного города. Новогодняя ночь, или полубессонная, так давным-давно, что слабая моя память боится представить, когда звон бокалов с шампанским из большой комнаты и звон кремлевских курантов сквозь сон долетал иномирным благовестом, или позднее уже видимая воочию — пьянящая (когда пьянеешь только от веселья родителей и ими выпитого вина), подарочная, гостевая, снежная.
Утром под елкой находишь в мешке — исполнение желаний, сначала невообразимые игры — кирпичики для новых сказочных моих и только моих миров — потом — не в том ли начало умаления праздника? — книги с упрятанными в них чужими удивительными мирами, новые и новые, и несть им конца… Приходят друзья, что-то подарено им, а что-то мне: не поделиться ли тайной, не объять ли невместимое? Праздник продолжался на улице, во дворе вплоть до дальнего леса, где строились снежные крепости, и цепочки одиноких шагов уводили в никому неизвестную глушь. Где-то там, на окраине леса, жила старушка, ловившая детей в авоську и варившая из них мыло (которое она, конечно, продавала цыганам). Поэтому к ее покосившемуся большому двухэтажному дому нельзя было подходить, а увидев ее, надо было бежать домой сломя голову.
Огонь? Да, без десяти двенадцать где-то, электрический свет выключался (но оставался мерцающим неотмирный глаз духа времени — телевизор), зажигались свечи на столе, а ровно в полночь стреляло шампанское и горели огни из дальней Бенгалии. Несколько хлопушек грохотали прямо над елкой, осыпая все конфетти и сюрпризами, сюрпризы же обычно терялись в суматохе.
Было страшно. Был год первый, и вот год иной, совсем иной, нас там еще не было никогда. Он начинался и шел, к нему надо было еще привыкнуть. Снежный мир за окном стоял новый и преображенный. Минувший год уже никак нельзя было вернуть назад и захлопнуть в нем форточку, кем-то забытую открытой. Всё.
2. Ныне я потерял праздник. Год за годом, январь за январем, я слышал все больше грохота шутих, петард, фейерверков и взрывов. Спасало только, что я редко встречал Новый год в Москве, а те два мажорные фейерверка в 2000 и 2001 были даже интересны. Чем? — Почувствовать себя барином в собственной усадьбе, с балкона наблюдающим увеселение для народа? или развлечение, приготовленное народом для тебя? В любом случае так лучше, чем московский беспредел фейерверков в этом году. Они взрывали все и везде. Это даже не страшно, должно быть это им, празднующим — страшно и пусто внутри, и от этого страха и пустоты нужно, закрыв глаза, со всей мочи пальнуть в небо. Ах, не угодившее небо, получай заряд от пьяных русских богоборцев. Не угодило, не угодил нам Боженька, получай!
Хотя, чем бы не угодило? Вроде они стали еще лучше здесь жить и есть, тут на Москве: получили своего президента, свою партию, свои мегамаркеты, что еще? Может быть, я как всегда путаю, и это у меня внутри страшно и пусто, и богооставлен я, а не они, успевшие и успешные? Да, но в небо-то стреляют они, а не я. Вот и получается история о последнем русском дураке, которого заставь Богу молиться, он и небо сшибет. Последнем, потому что времена нынче такие, а стрелять они, видимо, будут все больше и дальше, каждый в своем собственном Вавилоне.
Ну и последнее о стрельбе. Жалко детей. Здесь можно было бы ничего не добавлять, и так все ясно. Только ведь мне пришлось ради них (или от собственного бессилия) накупить петард, китайских ракет и запустить их в новогоднюю ночь одну за другой, штук десять, под одобрительные возгласы мальчишек. Когда творишь подобные вещи из малодушия, что-то опускается внутри, и знаешь, что праздник, задуманный не мной, умалился еще на пядь и возврата уже не будет.
3. Мое затянувшееся паломничество в страну Востока завершилось однажды встречей с иранскими магами, в некотором количестве путешествующими за звездой: мне пришлось повернуть вслед за ними, от Востока направо. Так я узнал о празднике истинном. В этом году я стал приближаться к празднику рано, раньше, чем обычно: на площадях пряничного Майнца и минерального Висбадена с кружкой горячего вина среди веселых немцев и американских туристов. Они праздновали свой первый адвент, и там же мне повстречались знакомцы, персидские маги, на этот раз в облике трех волхвоцарей. Один из них был почему-то негром. Что это, средневековая европейская политкорректность? Или священных камней Европы касался один и тот же мастерок?