Газета День Литературы # 95 (2004 7)
Шрифт:
Хвостом вильнула, пощекотала
щекою мамы, как помню, в детстве,
жизнь, как старуха, упала — встала,
как ржа успела смерть в душу въесться.
Солнце сияет враждебным нимбом
и режет глаз мне, сдирая кожу,
желанья наши скормили рыбам,
гордыню нашу хлестали вожжи.
Хоть раны наши стянуло болью!..
Как бы прожить мне чужой остаток!
Возраст сдаётся, стреножив волю!
ВЕРА
Нимб солнца сияет как радужная оболочка глаза,
с намаза пришёл и улёгся на лыки старик,
лик испещрён паутиной морщин и измазан
слезами и пылью пустыни. Старик сед, притих.
Три дочери, девять босых и безропотных внучек,
сидели послушно и ждали, как куры, в шатре,
и руки сухие как плети от голода скручены,
ячмень шелушили в сухой и пустой шелухе.
Бессмысленно, тупо и немо, и глупо, безропотно
взирали на старца двенадцать в упор пар глазниц,
и в этом шатре —
опрокинутой чашечке крохотной,
не видно ему было близких вблизи пыльных лиц.
Намаз был вечерний. И солнце, гуляя по кругу,
с беспечной весёлостью баловня светлого дня,
изжарив дотла и саман, и песок силой грубой,
в очаг поскупилось досыта хотя б дать огня.
В овчарне затишье — не слышно желанных овечек,
не слышно в овчарне привычного блея ягнят.
"От смерти с рожденья един путь Аллаха и вечен,
и в каждом из страждущих жив наш Великий Аллах".
Читает старик про себя, как закланье, молитву,
избитые ноги поджав и скрестив на кошме,
и чётки тянулись от пальцев засаленной нитью,
на ощупь считая поклоны узлами в руке.
В степи, как в пустыне, суровая доля кочевья,
и ветер безжалостно гонит колючий ковыль,
и солнце надменно, и ночь, и луна, и деревья,
и острая, точно кинжал, жгёт горячая пыль.
И камень, и плиты, и ноги, что в кровь все избиты,
и голод, съедающий, мающий, как саранча,
колодец в отместку
хозяином-баем зарытыйи взгляд исподлобья на девочек как палача.
И хворост последний ишак доедал — было слышно,
и слышно — в тиши как скрипел одиноко кизил,
и красные, сочные ягоды с них точно вишни,
ударами сильными ветер порывами бил.
И дочери, внучки голодные, прелые шкуры
овечьи лежали, и чёрный громоздкий таган,
но губы шептали упрямо и преданно суры
и ветхий раскрытый лежал на коленях Коран.
Но губы шептали упрямо и преданно суры
и ветхий раскрытый лежал на коленях Коран.
***
Тень упала от столба на ноги,
защемила тяжестью раздумий.
Бог ко мне придирчив был и строгий,
оттого я вспыльчивый, угрюмый.
Тень упала с веток мне на руки,
обласкала будто шерстью кошка.
Бог ко мне бывает если чуткий,
и добрею я тогда немножко.
Тень легла крылом соседней крыши,
придавила, как жарой, к асфальту.
Если б Бог ругал меня потише,
не бывать усердию, таланту.
Тень давила чадом от КАМАЗов
и впластала будто лист в дорогу.
Бог сердит, но не отнял всё ж разум,
благодарен я за это Богу.
Тень одна — от умниц, от невежи,
нас палило солнце, в стадо скучив.
Если б Бог грозился хоть пореже,
я был, может, мягче и уступчив.
ЯВЬ
Предсмертный блюз похож на кошачий хохот
в подъезде весною в бессонную майскую ночь,
тогда и тебя вдруг возьмёт за кишки
сексуальная похоть,
и хочешь терпеть,
но терпеть уж тебе тут невмочь.
И ты, обуянный тоскою, больной, словно пьяный,
не зная ни время, ни веры, ни меры весов,
царапаешь стены как будто в пещере астральной,