Газыри
Шрифт:
«Причина уважительная, — серьезно сказал Кадочников. — А если на недельку начало перенесу?»
И поглядел весьма выразительно: не пропадут, мол, мои хлопоты? Приедешь?
С какой благодарностью постоянно вспоминаю столь щедрую уступку Кадочникова моему любопытству! И с какою виной — то обстоятельство, что так и не смог пока отдариться: достойно написать об этом талантливейшем человеке и о его верных соратниках. Другое дело, что яркие, будто в далеком и доверчивом детстве, впечатления тех незабываемых дней, открывших для меня новое знание не только о наших физических возможностях — еще больше о духовных и нравственных, определенно вошли в мои плоть и кровь и сами по себе стали упрямо проявляться в характерах и в поступках героев новых повестей да рассказов: так мы устроены. Но
Возможность общения с людьми самобытными и самодостаточными — бесценный дар, который судьба нам, слава Тебе, Господи, нет-нет да преподнесет, и непременная обязанность каждого потихоньку раздавать потом его остальным, делиться с кем можешь, это так.
Но в случае с Кадочниковым есть свои, непреодолимые пока для меня препятствия. Сколько после о нем ни размышлял, все бесповоротнее убеждался в том, что ему открыт смысл неких откровений, о которых мы в торопливости жизни даже не подозреваем — не то что не ведаем. Как же мне об этом глубинном в нем, этом сокровенном написать, если я не понял многое даже из окружающего его внешнего?
Внешне все выглядело, действительно, как на заправском семинаре.
Возле одной из стен просторного спортивного зала стояли вперемешку обыкновенная орясина, пастушеская ярлыга, дубинка, рогатина, лопатка, топор, прочий «сельхозинвентарь» и здесь же — алебарда, секира, палица, щит, меч, кривая турецкая сабля и казацкая шашка. «Оружейный ряд» заканчивался парой пистолетов и видавшим виды «калашниковым»… Все, в общем, чем на протяжении веков сражались и воины-профессионалы, и те, кто брался за косу или за вилы «в свободное от работы время» — в силу жестокой необходимости.
За всем этим разномастным арсеналом следовали схемы и плакаты, в том числе «Эволюция оружия»: обширный круг, начинавшийся головой оленя с ветвистыми рогами и заканчивавшийся тоже «калашниковым».
В порядке небольшого отступления надо, пожалуй, сказать, что я к тому времени только вернулся из Ижевска, где помогал конструктору знаменитого на весь мир «калаша» работать над его книгой «От чужого порога до Спасских ворот». Знавший об этом Кадочников не раз теперь принимался сожалеть: «Эх, повидаться бы нам с Калашниковым! Ты понимаешь: на одной интуиции он создал идеальное оружие для рукопашного боя. Рычаг, захват, зацеп… все это в его гениальной машинке есть, любой прием можно провести… эх, кое-что еще Михаилу Тимофеичу подсказать бы!»
Кадочников на полуслове замолкал, но в серых его выразительных глазах ясно читалось: и не надо, мол, этой трескотни, не надо выстрелов… зачем лишний шум?!
Неподалеку от плакатов на столах у стены стояли приборы и приспособления, которые вдруг напомнили давно, казалось, забытое — школьный физкабинет… ну, точно, точно!
Кадочников взялся спрашивать стоящих вольной шеренгой слушателей своих — мол, что это, кто внятно объяснит? — и в зале повисла напряженная тишина, прерываемая только нарочно, как потом понял, жесткими вопросами Алексея Алексеевича: зачем, мол, тогда здесь собрались, зачем издалека сюда ехали, если никто не знает физики даже в объеме средней школы?!
Уж если кто знал ее меньше всех остальных — это я, грешный…
Физику преподавал нам Александр Николаевич Смирнов, бывший царский офицер, один из первых в России специалистов по авиационному вооружению, крупный ученый, сосланный в станицу по делу Тухачевского и получивший в Ленинграде после реабилитации пенсию генерал-полковника. Высокий и статный седой красавец в добротном габардиновом плаще, у всех на виду торжественно шествующий по праздникам с белым узелком в руке и с цветами в церковь, со всеми по дороге с таким достоинством, с таким доброжелательством раскланивавшийся, как он приподнимал нас в школе над буднями… что позволял себе говорить нам, что нам — светлая, светлая память, Александр Николаевич! — внушал одним только своим благородным видом. Подававших надежды, ставших потом серьезными технарями однокашников отдельно собирал по вечерам в физкабинете, а на уроках все больше рассказывал о своей питерской юности в дворянском кругу, об учебе в Академии Генерального штаба, о русской доблести во время «Великой войны» — так называл он
тогда и «первую германскую» тоже.С постепенно выздоравливающим после ранения на фронте моим отцом, снявшим, наконец, черные очки и выбросившим палку, они дружили, и Александр Николаевич сказал мне: «Тебе, я понимаю, эта наука не пригодится — можешь на моих уроках читать книжки.» Сам эти книжки и приносил, но когда их было на уроке читать, если все сидели с открытыми ртами, слушали его бесконечные рассказы, которые сегодня, по прошествии стольких лет, слились для меня в один: рассказ о несгибаемом, куда бы его ни бросала судьба, нашем соотечественнике… Но вот с физикой-то у меня, с физикой!..
Словно по иронии судьбы и открытостью лица, и благородством осанки, и независимостью во взгляде Кадочников так был похож на моего давнего учителя!
В одном конце просторного зала оба подполковника — Смирнов и Андреев — буквально играючи — так, по крайней мере, со стороны это виделось — с изяществом в почти неуловимых движениях обламывали и словно приручали давно ставших багровыми, набычившихся «качков» из банковской охраны и молодцов из частных «секьюрити», в другом черной работой деловито занимались сразу понявшие, что к чему, молчаливые «спецназовцы», вокруг помогавших офицерам курсантов ракетного училища здесь и там табунилась явно зеленая молодежь с горящими уважительно глазами, а я только в изумлении во все и во всех вглядывался, и у меня было ощущение, что прикасаюсь к тайне, которую вряд ли когда-нибудь смогу отгадать… или таким как я в нее достаточно верить?
Одновременно и, как бы неотделимо от посылов точной науки, Алексей Алексеевич говорил ведь семинаристам и об истоках русского богатырства, о забытых секретах наших предков, среди которых трудно бывало отличить Иванушку-дурачка от многоопытного поединщика, рассказывал об умевших в одиночку постоять за себя и за Отечество посреди тьмы врагов суворовских орлах, о казачьих традициях, обильно подпитанных секретами горцев, о печальном опыте последней войны, будь она неладна, — чеченской…
Видно, в глазах у меня это читалось: ну, как, мол, это все, о чем слышим, возможно — как?! И младшие соратники Кадочникова взялись меня подзадоривать: «А попросите Алексея Алексеича показать — пусть он движением руки… на расстоянии… уложит четверых-пятерых.»
Попросил.
Кадочников, слегка наклонившись, тыльной стороной ладони повел к полу, и стоявшие в нескольких метрах от него семинаристы упали, словно подкошенные.
Я, как маленький, клянчил: «Ну, как это объяснить, Алексей Алексеич, — как, как?!»
«Физика, — ответил он с убежденностью, которая судя по всему должна была передаться и мне. — Все подзабыл? Простая физика. В объеме школы. Вернешься домой — найди учебник.»
Так-то оно, наверное, так… Но не особенно склонные шутить люди мне потом в Москве рассказали, как Алексей Алексеевич, давний консультант закрытых военных училищ — есть за это и старые награды и новая тоже есть — нередкий гость особых воинских подразделений и советчик, ну, скажем, той части спецслужб, которая отечественный опыт признает и хоть что-то в нем понимает и ценит, так вот, Кадочников однажды на глазах у полутора десятков высших чинов «пропал», натурально исчез — нет его, а после четверти часа поисков всем присутствовавшим на ограниченной площадке генеральским миром также таинственно посреди него возник… ну, какая физика, братцы?!
Там, в зале временами мне начинало казаться, что в некоторых случаях меня просто разыгрывают.
«Вы не стесняйтесь, — сочувственно говорил Виктор Завгородний, исполнительный директор „Школы Кадочникова“. — Чего не понимаете — спрашивайте… да вот: попросите Алексея Алексеевича, пусть бровью поведет…»
Я, и правда, не понимал: «И что будет?»
«А увидите: то же самое, что и тогда — когда он рукой…»
Бочком-бочком отошел от него и, улучив минутку, пожаловался подполковнику Андрееву: «Николай Васильевич! Он надо мной подшучивает? Завгородний? Попроси, говорит, Кадочникова бровью шевельнуть…» Андреев пожал плечами и с мягкостью, ну, просто удивительной для человека, только что стремительно уложившего тут чуть ли не половину зала дружелюбно улыбнулся: «Ну, почему — шутит? Правду говорит.»