Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Даже от Павловича, говорит, никогда такого не слышал: что такое с ним, любопытно, в Думе стряслось?

С Павловичем тоже, между прочим, твориться стало что-то мало понятное. Материться почти что перестал, и, хоть явно тяжело ему это дается, все чаще пытается говорить по-книжному, а однажды тихонько произнес даже словечко «эксклюзив».

Даже самый верный его корефан, Ваня-Метла, чуть травму не получил — упал на задницу.

Но поезд уже ушел.

Дочь полка, или «Нижегородец не знает заката»

Таков был девиз 44-го драгунского Его Императорского Величества Нижегородского полка.

Сколько раз листал я посвященное его ратным подвигам двенадцатитомное издание, вышедшее в самом начале века, и к своему стыду лишь недавно, буквально три-четыре года назад, разглядел на тисненой коже обложки полковой знак: голубой круг с краем солнца и с лучами внизу, по бокам под ним ветки лавра, а поверху дугою эти слова…

Ну, не знали они, и правда, заката: ни в бою, ни в устройстве мирных

дел, а, значит, — не знали заката славы.

Опять приходит на память рассказ девяностолетнего профессора истории Ульянова, эмигранта из Соединенных Штатов, донского казака, с которым довелось увидаться на первом Конгрессе соотечественников в 91-ом году: вспоминал, как он, совсем тогда малец, возвращается с дедом поздним вечером в бричке со свежим сеном в станицу, правит лошадьми, а дед, лежа на сене с трубкой-носогрейкою в руке и поглядывая на звезды в ночном небе спрашивает — мол, как ты думаешь, внучек: что для казака в жизни главное? Не знаешь? И вразумляет: главное для казака это — слава!

Но я не о том, насколько мы опустились, нет.

О другом.

Среди многих подвигов нижегородцев есть один неординарный, о котором давно хотел рассказать именно теми словами, в которых сам прочитал это теперь уже лет тридцать назад, еще в Майкопе, откуда уже потихоньку собирался бежать — как Жилин с Костылиным.

Вот отрывок из главки «В Царских Колодцах», Царские Колодцы — давняя стоянка полка:

«Во время жаркого боя с шапсугами 7 августа 1860 года, в ущелье речки Афипса, один из офицеров Нижегородскаго полка поручик Махатадзе был послан с приказанием к 3-му эскадрону начать отступление. В лощине, покрытой густым кустарником, на него напали двое шапсугов; он изрубил обоих и, поскакав далее, заметил, что невдалеке стояла какая-то женщина с ребенком в руках, а возле нея вертелась маленькая девочка. Возвращаясь назад, Махатадзе увидел труп убитаго им горца и возле него сидевшую девочку; ни женщины, ни другого ребенка уже не было. Девочка, очевидно, была брошена на произвол судьбы. Махатадзе взял ее на седло и привез к своему эскадрону. Все офицеры собрались посмотреть на столь необыкновенную добычу. Девочке на вид было 4 или 5 лет; цветные лохмотья покрывали ее маленькое исхудалое тельце; она была не красива собою; или, по крайней мере, казалась такой под толстым слоем грязи и пыли, свидетельствовавших о долгом скитании по лесам после разгрома родного аула. Она не хотела, или боялась заговорить, не отвечала на вопросы и глядела дикой, испуганной козочкой. С большим трудом добились только, что ее зовут Афизе.

Впоследствии лазутчики разузнали, что отец ея, убитый Махатадзе, был уздень 1-й степени, по имени Дегужи, что семейство его вместе с ним переселялось в день битвы и, вероятно, успело бы спастись, если бы Дегужи не соблазнился, повидимому, легкой возможностью убить русскаго офицера. Искушение это стоило ему головы, а дочери его плена; жена его успела бежать, и что сталось с нею и с мальчиком, которого Махатадзе видел мельком при отце во время катастрофы, — осталось неизвестно.

В среде нижегородцев возник вопрос, что делать с девочкой. По старому обычаю, существовавшему у них давно, решено было признать ее дочерью Нижегородского полка, заботиться о ея воспитании и, по возможности, вывести ее на светлую дорогу. Князь Амилахвари, как старший из наличных офицеров, взял ее на свое попечение. Тотчас же поскакал унтер-офицер в Григорьевское укрепление, где квартировал 2-й дивизион, чтобы приготовить для приемыша чистое белье, одежду и обувь. Когда вернулись драгуны, девочку обмыли, приодели и приютили в палатке князя Амилахвари. Ближайший надзор за нею поручен был старому солдату Анаскевичу и фельдшеру Плуталову, которые заменяли ей няньку и были первыми ея воспитателями. Простая добрая ласка русского солдата победила упрямство маленькой горянки, она привязалась к ним, полюбила этих страшных чужих людей, которые носили ее на руках, кормили ее лакомствами, делали ей такия красивыя игрушки и рассказывали такия чудесные сказки. Мало-по-малу маленькая Маша, как называли ее в полку, освоилась со своим положением; офицеры баловали ее наперерыв; она стала звать их братьями и только дичилась одного Махатадзе, несмотря на все его добродушие и ласку. Быть может, при виде его в маленькой головке смутно возникала страшная картина смерти отца. Она, однако, никогда не высказывала этого, видимо даже старалась побороть в себе это чувство, но впечталение было уж чересчур сильно.

— Маша, — сказал ей однажды Амилахвари: — твоя мать жива, если хочешь, ты можешь возвратиться к ней.

— Я не пойду к матери, — грустно ответила девочка.

— Почему?

— Когда русские догоняли нас, мой отец вернулся и хотел спасти меня, но его убили; мать же моя бежала и меня покинула. Зачем же я пойду к ней?

Прошло около года. 20 мая 1861 года в станице Николаевской семилетняя Афизе (так был определен ея возраст по ея складу и по умственным понятиям) была окрещена. Обряд был совершен в Михайло-Архангельской церкви священником Бальбуциевым, благочинным 5-й бригады Кубанского казачьего войска. Воспреемниками были: командир Нижегородского полка Николай Павлович Граббе и жена казачьяго есаула Шот. Маленькая Афизе наречена была во святом крещении Марией, а по имени воспреемника получила отчество Николаевна. Фамилию ей присвоили двойную Дегужи-Нижегородская.

В тот же день все офицеры, собравшись на крестинный пирог к полковому командиру, постановили по возможности обеспечить будущность Маши материальными средствами, а

для этого установить постоянные взносы из получаемого жалованья. В результате этого и явился нижеследующий документ, подписанный командиром полка и всеми наличными офицерами:

„Дано сие обязательство штаб и обер-офицерами Нижегородского драгунского его королевского высочества наследного принца Виртембергскаго полка девице дворянке (дочери узденя 1-й степени) Марии Николаевне Дегужи-Нижегородской в том, что каждый из них ежетретно, сколько кто пожелает, будет жертвовать в пользу ея деньгами из получаемого жалованья на ея воспитание и содержание впредь до замужества. По выходе же замуж обязательные взносы прекращаются. Обязательство это распространяется также и на всех тех офицеров, которые будут производимы или переводимы в сей полк впоследствии.

Образованная таким образом сумма, в состав которой принимаются и частные пожертвования, отсылается в Московскую сохранную кассу для приращения процентами. Все документы и наличныя деньги хранить в полковом денежном ящике, в ведении полковаго казначея, по тем же правилам и под тою же ответственностью, как все полковые суммы.“

Чтобы охарактеризовать, как смотрели сами однополчане на это благое дело, приведем несколько строк из современнаго письма одного нижегородца к другому, бывшему в то время в отсутствии: „Конечно, — сказано в этом письме, — не велика будет сумма, которая может быть собрана нашими офицерами, получающими небольшое содержание, но все же эти деньги могут со временем обезпечить сироту, попечение о которой составляет для каждаго из нас святое дело…“

В пользу „Нижегородской Маши“, как писалось даже в официальных бумагах, поступало много посильных пожертований и от офицеров, фамилий которых мы не встречаем под обязательством.

В жизни детей всегда встречается какое-либо выдающееся из ряда происшествие, которое дает толчок любознательности и вызывает перелом в обычном ходе их умственного развития. Таким важным событием в детской жизни Марии Нижегородской был приезд в Бозе почившего государя императора, посетившаго Кавказ в 1861 году. Нижегородский полк сопровождал государя до Хан-Кенды, куда он прибыл ночью. На следующее утро государь обходил лагерь. Войска вызваны были на линию. На правом фланге нижегородцев стоял начальник дивизии генерал Тихоцкий, командир полка, и рядом с ним князь Амилахвари. Маше ведено было оставаться в палатке; но девочка, слышавшая в последние дни нескончаемые разговоры про предстоящий приезд государя, волновлась не менее других и, наконец, не выдержала. Одевшись в красивый азиатский костюм, она потихоньку пробралась позади своих драгун, и, подвигаясь постепенно все дальше и дальше, никем не замеченная, остановилась, наконец, рядом с Тихоцким. Никто ея не видел. Все внимание и все взоры обращены были на приближавшагося государя. Громкое ура неслось по линии и гулким, перекатным эхом отдавалось в горах. Минута была торжественная. Афизе подвинулась еще вперед — и очутилась как раз перед государем. Внезапное появление маленькой девочки среди грозного военнаго стана, исключавшаго, казалось, всякую возможность присутствия в нем постороннего лица, а тем более ребенка, видимо изумило государя. Он улыбнулся.

— Это что у вас? — спросил он Тихоцкаго.

Все оглянулись — и только тут увидели свою Афизе. Тихоцкий доложил государю историю девочки, усыновленной Нижегородцами. Государь обласкал ребенка и, взяв его за руку, повел с собою по лагерю. Так счастливая девочка рука в руку с императором и обошла всю линию. Вернулась она гордая и радостная. Государь дал ей конфект и целую горсть серебряных денег. Маша оставила конфекты у себя, а монеты раздала Анаскевичу и Плуталову.

С этого момента, как замечают очевидцы, Маша точно выросла на целый год. Не всегда она чувствовала себя удовлетворенною теми сведениями, которыя могли ей сообщить Плуталов или Анаскевич, ничего не видевшие дальше Кавказа, а ее любознательности между тем не было границы. Ей хотелось знать то, что знают другие русския девочки. Наступала пора серьезно заняться ея образованием.

В 1862 году, князь Николай Амилахвари (впоследствии убитый на правом фланге), отправляясь в Тифлис, взял с собою Машу и поместил ее в частный пансион мадам Фавр. Живая от природы и резвая, Маша усердно принялась за науки, мадам Фавр, время от времени, сообщала полку об ея успехах. „Она добрая девочка, — писала она в одном из писем к князю Амилахвари, — и надеюсь, из нея выйдет славная девица.“ Потом поместили ее в заведение св. Нины. Здесь она все реже и реже вспоминала свое вольное детство, свои аулы и горы. Прелесть дикой горской жизни теряла уже свое обаяние, являясь пылкому воображению только неясными призраками соннаго видения: она начинала жить иною жизнию, жизнию ума и сердца. Нижегородцы позаботились снабдить ее прекрасным альбомом, в котором находились карточки всех офицеров полка, и, перелистывая их, маленькая Маша всецело отдавалась впечатлению своего недавняго прошлого, чувствовала себя в кругу дорогих существ, любящих ее и заботящихся о ней. На князя Ивана Гивича Амилахвари она и не смотрела иначе, как на отца, и даже в письмах называла его папашей. И как интересны задушевностию и наивностию ея детския письма! В одном из них она просит о присылке санок, чтобы покататься, в другом — просит мячик, прибавляя, что „кукол у нея много“, с радостию говорит, что „по-французски она уже разбирает“, с удовольствием сообщает о посещении ея Нижегородскими драгунами, которых неизменно называет братьями, жаждет свидания с князем Иваном Гивичем, передает ему свои маленькия беды об износе башмаков и платья, просит выслать денег на возобновление ея костюма и проч., и проч.

Поделиться с друзьями: