Газыри

Нижегородцы, которых судьба забрасывала в Тифлис, никогда не упускали случая повидаться со своею любимицей и сообщали сведения о ней своим товарищам. „На этих днях, — говорит один из них, Д. Шишков, в письме своем к князю Амилахвари: — я был на бале в заведении св. Нины и видел нашу Машу. Она узнала меня и целый вечер не отходила и танцевала со мною. Его высочество великий князь был также на бале. Он изволил много говорить с Машей и спросил меня, кто об ней теперь заботится. Я отечал, что все офицеры полка, а в особенности ваше сиятельство.“

Будущность ясная и тихая, казалось, улыбалась Маше. Но тут, к сожалению; повторилась история, так часто случающаяся с детьми, попавшими в непривычную для них сферу жизни. Как оранжерейный цветок, пересаженный в грунт, нередко погибает, не выдержав прилива света и воздуха, так и полевой цветок, поставленный разом в оранжерейныя условия, чахнет и умирает в тюремном заключении. Этот цветок и может служить эмблемою „Нижегородской Маши“. Проводя все прежнее время целые дни в палатке или на открытом воздухе, шлепая по целым часам босыми ножонками по грязи, она чувствовала себя физически гораздо бодрее, нежели в городе. Обстановка комнатной жизни и прилив все новых и новых впечатлений отражались гибельно на ея организме. Упорная золотуха, появившаяся сперва на голове, бросилась в грудь. Ее лечил известный в Тифлисе медик Прибыл, но болезнь в начале весны 1865 года сделала такие успехи, что начальница заведения писала в полк, советуя взять Машу и отдать ее на излечение какому-нибудь туземному медику. Князь Амилахвари распорядился отправить ее к себе в родовое имение в сел. Чалы, Горийского уезда; там она поправилась и снова возвратилась в заведение. В сентябре месяце 1865 года Машу перевели в Закавказский девичий институт; но здесь она заболела уже скарлатиной, простудилась вновь, и доктор Гоппе вскоре заявил, что Маша больна чахоткой, и болезнь принимает такие размеры, что ей необходимо переменить обстановку и климат. 1 февраля 1868 года, ее взяли из института опять в деревню к князю Амилахвари. Лето она провела вместе с классными дамами в Железноводске, где, судя по ея письмам, много танцевала на вечерах, и потом опять жила некоторое время в Чалах. Полк, между тем, прибыл в Тифлис. Чувствовала ли Маша, что ея жизнь вместо расцвета угасает, но только она высказала горячее желание жить и не покидать более родного полкового общества. Князь Амилахвари уже был женат, и в лице княгини Анны Александровны Маша нашла себе добрую, любящую маму, ласки которой так нужны были этой молодой нежной натуре. Ей шел уже пятнадцатый год. Это была девушка высокого роста, стройная, и если не красавица, то с добрым симпатичным лицом, оживлявшимся быстрыми и умными глазами. В сухом климате Царских Колодцев Маша стала чувствовать себя хуже и зимою тихо угасла.

Похороны ея были торжественныя. Все офицеры и солдаты сопровождали гроб „своей Маши“ под трогательно-величавыя звуки погребальнаго марша. Над гробом дочери полка, взятой в бою ребенком, воспитанной офицерами и скончавшейся у них на руках, устроен кирпичный склеп, и над ним возвдвигнута каменная часовня; кругом — прекрасный цветник. Часовня стоит в углу церковной ограды, и ея оштукатуренныя стены издали бросаются в глаза своею яркою белизною; крыльцо из тесаннаго камня. Высокий шпиль покрыт листовым железом; над шпилем — крест. Внутри — роза со сломанным стеблем-эмблема так рано угасшей жизни, и образ св. Марии. Под образом надпись:

„Сооружено Нижегородцами.

Здесь покоится прах дочери Нижегордскаго драгунскаго полка Марии Дегужи, взятой в плен ребенком в ущелье при реке Афипс 7 августа 1860 года. Скончалась в 1868 году. Цвела 15 лет.“

Памятник освящен 1-го июня 1869 года. Тогда же посадили вокруг него четыре дерева: одно — князь Амилахвари, другое — княгиня Анна Александровна, третье — один из офицеров, участвовавший в деле 7 августа, где взята была Мария, и четвертое — инженерный офицер, строивший памятник.

В день открытия памятника был парад. Князь Амилахвари обошел ряды и, остановившись перед Лазовым, одним из тех драгун, который был при взятии в плен Марии, произвел его в унтер-офицеры. „Просто было сказано, — пишет в своем письме один из очевидцев: — поздравляю, ты унтер-офицер!“ Но я видел лица солдат и на них прочел, как много чувствовали они в эти минуты…

В благодарность за сооружение памятника, во время поминальнаго обеда старший вахмистр Плетеницкий и унтер-офицер Лазовой поднесли инженеру простую солдатскую шашку с перевязью.

Для увековечения памяти дочери полка общество офицеров постановило ежегодно отправлять из процентов оставшагося после нея капитала в местный военный храм в Царских Колодцах, при котором покоится прах ея, 25 рублей для поминовения усопшей и ремонтирования памятника.

По смерти Марии за всеми издержками на ея воспитание, похороны и памятник, остался капитал в 2.086 рублей, под официальным названием „капитала дочери полка Марии Дегужи-Нижегородской“. Этот капитал имеет специальное назначение — выдачу заимообразных ссуд офицерам. В результате — имя Марии не умирает в полку, потому что наследие, оставленное ею, не умаляясь, переходит от стараго поколения к новому, поддерживая в нем память об одном из лучших и симпатичнейших эпизодов внутренней, так сказать, духовной жизни полка.»

Помню, как тронула мне сердце история девочки — адыжки тогда… помянем тут Большого Черкеса, писателя Аскера Евтыха, покойного старшего друга. Он сам никогда не говорил «адыгейка» и призывал других так не говорить: только — адыжка! Тем более — дитя малое.

Умиляла меня история Маши все эти годы, нет-нет, да и возвращался к ней памятью и все хотел о ней написать… Когда с президентом Джаримовым договорились об издании целевого «адыгейского» номера «Роман-газеты», в котором должны были дать «Сказание о Железном Волке» Юнуса Чуяко, я тут, же сел — дело было в Ейске, в пансионате Запсиба «Рыбацкий Стан» — за президентскую статью «Белая черкеска для дней мира».

Надеялись, она будет открывать номер.

Как я старался!

Я и нынче убежден, что получилась она на уровне — уж сколько мне приходилось писать за других, дело давно знакомое… вообще-то, может быть, стоило бы в один из «газырей» поместить ее? Конечно, назвать такой «газырь» «президентским» нельзя будет, но — как повод для размышлении она наверняка интересна.

Конечно же, я старался поднять планку высоко, мне это, уверен был, тогда удалось… Маленькая Адыгея, одна из наиболее пострадавших в Кавказскую войну, как бы прощала России ее «колониальное» прошлое и брала на себя роль миротворицы — отсюда и белая черкеска, которую носят в дни мира, надевают в праздники.

Джаримов статью не подписал, более того — решено было, что такая «передовая» статья пойдет за подписью главы правительства. Тогда я подумал, что он не решился взять на себя ответственность говорить от имени всего большого Кавказа.

Вероятно, некоторую неловкость передо мной он ощущал, тем более, что обещанных денег за этот номер «Роман-газета» так и не получила.

Столкнулись с ним в коридоре старого здания на Возвдвиженке, где неподалеку один от другого находились тогда и кабинет представителя Адыгеи в Москве, и Союз казаков.

«Вы, наверное, обижаетесь на меня?» — спросил он дружелюбно.

«Да что вы, Аслан Алиевич, что вы!» — воскликнул я так искренне, что не только облегчил ему проблему, как говорится, — вообще снял ее… Пожал руку и пошел себе дальше.

Нынче, когда перепечатывал историю «Нижегородской Маши», подумал вдруг: а не она ли его тогда — целиком и полностью повторенная мною в предполагаемой статье его, Джаримова тогда и отпугнула?

Вспомнить ее — может быть, не только простить прошлые обиды, но как бы даже проявить верноподданство… Ведь так по разному относимся мы к одним и тем же фактам и событиям прошлого!

Да, русского умиляет эта история. Она — для русских?

Вот, мол, мы какие хорошие!

У черкесов же есть своя «коронная история»: о русском пленнике по имени Федор, о «русском Фидуре»…

Все собирался поговорить обо всем этом с бывшим министром среднего машиностроения, с которым нет-нет, да и встречались в представительстве Адыгеи, с крепким организатором последних советских времен, которому Россия во многом обязана своими космическим успехами, — с Дагужиевым.

Дегужи.