Где поселится кузнец

— В Миссури есть друзья, но и они ждут наших решительных действий. О какой прокламации вы говорите?

Все остановилось и замерло вокруг. На меня смотрели как на диво, оскорбляющее взгляд и рассудок.

— Вот, извольте воевать, когда командир полка не знает приказов командующего! — Кажется, он пожалел, что порвал доносительские листки. — Это — прокламация для жителей Миссури, для каждого, кто туг на ухо, для губернатора штата, играющего двойную игру. Для вас, полковник, — это приказ. Генерал Прентисс получил его три дня назад.

Фримонт протянул мне сент-луисский «Курьер»; небрежно и сердито, будто и один человек в мироздании, не читавший его прокламации, был вызовом небу. Какой он был славный, щеголеватый, влюбленный в себя, в свою звезду, капризный, седеющий юноша! Имей я на то право дружбы, я обнял бы человека, который дал и мне вздохнуть всей грудью: Фримонт распространял действие военных законов на штат Миссури — собственность всех граждан штата, объявляла прокламация, в чем бы эта собственность ни состояла — в рабах или недвижимом имуществе, — конфискуется, если будет доказано, что собственник активно сотрудничает с врагом на поле боя, — а его рабы будут освобождены.

— Благодарю вас, генерал, — сказал я хриплым от волнения голосом. — Мы погрузимся, и я прочту прокламацию в ротах.

— Но Вашингтон отменяет ее, требует, чтобы я отступил! — Он гневался, но еще и играл, показывал, как невыносимо его положение и тяжела жертва.

— На взгляд правительства, в прокламации мог бы открыться единственный промах.

— Какой же? — ревниво спросил Фримонт.

— Тот, что она затрагивает один штат Миссури: весь Юг, вся республика должны жить этим законом.

— Плохо же вы знаете наших политиков! — воскликнул Фримонт. — Как старые сводни, они все еще надеются на супружество там, где осталась одна вражда. Они придут к освобождению черных рабов, но поздно, оплатив свою трусость неслыханной кровью. Я не облегчу их участи; если прокламация отменится, то только президентом, пусть он берет на себя ответственность: придется ему, а не мне потерять часть поклонников.

Пакгауз пустел; только лампы покачивало ветром, он врывался из темноты в открытые двери. Мы собирались на пристань: я — к полку, Фримонта — он снова облачился в черный плащ — ждал пароход на Сент-Луис. Генерал расспрашивал о тактике мятежных партизан, о дорогах, но больше говорил сам, жаловался на опрометчивость Лайона, хвалил Миллигана, но и у него находил промахи, сетовал, что ирландец зарвался, обличал Вашингтон за постоянные требования полков для усиления армии на Потомаке; ведь если правительство удерживает под Вашингтоном все ружья и пушки, выходящие с фабрик Востока или купленные в Европе, он останется здесь безоружен и не сможет создать армию наступления. Гроза надо мной миновала, я слушал его и заметил, что Фримонт отвергает всякое несогласие; я не имел успеха, когда сказал, что война в Миссури невозможна без сильного кавалерийского резерва, или находил важным без промедления поддержать Миллигана, — о Лайоне, оставленном без поддержки и теперь мертвом, я молчал, дело прошлое, а для Фримонта оно оставалось как открытая рана. С каждым шагом по темной, уснувшей пристани Фримонт охладевал ко мне, — верно, его обижало, что я прошел испытания нашего разговора, ни в чем не уступив ему, не давая настоящей цены его расположению.

Наш пароход на Кейро еще не подошел к причалу, суденышко Фримонта разводило пары и подмигивало в ночи огнями.

— Ваши солдаты спят, — сказал Фримонт, остановившись резко и прощально. — Я не сумею убедиться в их исключительности.

— Они не спали три ночи.

— Так в чем их талант? — повторил он прежний вопрос.

— В умении действовать самостоятельно и в их esprit de corps.

— О! Вы дарите мужланам и esprit de corps!

Я мог сказать, что в 19-м Иллинойском больше интеллигентных людей, чем в других полках, но поверит ли он?

— Я хочу дать вам совет, Турчин. — Его задело мое молчание. — Вы возите с собой жену; во всей армии Севера, да и Юга, нет ничего подобного.

— Но и здесь и там нет второй такой женщины. Даже в Севастополе, под рукой царя, женщины сумели отличиться, спасая раненых.

— Армия руководствуется уставом, а устав запрещаетженщин, иначе как маркитанток.

Он сделался сух и официален, мне оставалось одно — неподчинение.

— Надин Турчин — фельдшер. Я не наложу в этом вреда.

Фримонт снял шляпу, тряхнул гривастой головой:

— Среди листков, которые я порвал, был один, писанный ее рукой. Капеллан прислал его в штаб, убежденный, что это изменническая тайнопись; вот вам и вред, и смущение. Капеллан не знал, что письмо нежное.

— Но и вы не знаете по-русски, генерал!

— Здесь бывает ваш соотечественник, русский полковник, а теперь удачливый вербовщик солдат. Он прочел и совершенно успокоил штаб. — Фримонт поднял руки ладонями ко мне, в знак примирения. — Мы не нашли в полку измены, даже и супружеской.

— Если с делами покончено, позвольте мне удалиться.

Я дрожал, не зная, чему это приписать: сырой ночи на берегу реки, ярости или внезапному стыду, что наших строк коснулись зрачки капеллана.

— Что это вы вдруг, по пустякам?! — удивился Фримонт.

— Если бы вы смогли увидеть, какой яростью откликнется сердце капеллана на вашу прокламацию, вы бы никогда не приняли из его рук и клочка бумаги. Они везде — тайные друзья Юга, слепцы или изменники.

— В моем штабе их нет, — сказал Фримонт со всей возможной искренностью. — Европа отдает нам превосходных людей, но они являются в Америку, отринутые родиной, со всею страстью политической неудовлетворенности, они торопят нас, нахлестывают лошадей, готовые загнать их, только бы поскорее. Прощайте!..

Мы пожали друг другу руки, вкладывая в короткое рукопожатие забвение обид перед лицом войны.

…Полк не задержался на Миссисипи. В Кейро командовал Грант, подчиненный Фримонту, но и здесь достигший заметной независимости. Печать его личности лежала на армейских делах в этом важнейшем пункте при слиянии Огайо с Миссисипи: незамедлительность решений, расчет, организация и достаточное продовольствование полков говорили в его пользу. Ложными перемещениями судов он вводил в заблуждение неприятеля и скрытно, в трюмах, перевозил войска, собирая их для возможного удара в сторону Арканзаса, или Теннесси, или вниз по Миссисипи, на Мемфис. В этот раз я не дождался Гранта в Кейро, а он позаботился о нас, прослышав, как изнурился полк в напрасной экспедиции на Айронтон.

Нас перевезли на кентуккийский берег Миссисипи в Форт-Холт, недавно сложенную и плохо вооруженную крепость. Едва мы передохнули пять дней среди зеленых холмов и рощ, у насыпных валов и пахнущих смолой свежих бревен, едва позволили раненым отбросить палки и самодельные костыли и снять окровавленные повязки, как пришел новый приказ: соединившись с 17-м Иллинойским полком, двинуться вниз но течению и занять Элликотс Миллс. Неделя, проведенная в Форт-Холт и Элликотс Миллс, позволила мне взглянуть на жизнь штата, ради которого президент потребовал от Фримонта отменить объявленное прокламацией освобождение миссурийских рабов. В Кентукки все притаилось в ожидании, когда военное искусство или превратности судьбы дадут перевес одной стороне, когда можно будет без риска примкнуть к счастливому знамени.

В Кентукки я имел время обдумать прокламацию Фримонта. Какое унижение свободы! Вашингтон разрывает миссурийскую хартию Джона Фримонта, а ведь и она — уступка, компромисс, невольное допущение рабства. Я не мог сказать этого Фримонту в Кэйп-Джирардо, счастливый, что слово произнесено, и какое слово: а их рабы освобождены! Но и Фримонт объявляет свободу лишь тому рабу, чей хозяин открыто стал в ряды конфедератов, рискнул жизнью в мятеже. А тысячи трусов, переделавших слово «измена» в удобное и уклончивое слово «лояльность», тысячи осмотрительных льстецов, превосходящих жестокостью к рабу и тех, кто обнажил против нас меч, — все они и по хартии Фримонта сохраняли права на черных рабов. Знал ли я о черных страдальцах, когда подъезжал с Надей к австрийской границе, чтобы затворить за собой двери России? Знал, знал, однако же я здесь, среди врачевателей проказы; человеку необходимо встать так близко к злу, чтобы из наблюдателя сделаться воином. Коню республики нельзя сбавлять шаг, — орудия Юга возьмут верный прицел по замедлившейся мишени и расстреляют ее. Лучше бы Линкольн смотрелся не в зеркало Кентукки, а в миссурийское, расколотое так, что его не склеить никакой уступкой. То, что сегодня в Миссури, завтра будет и в Кентукки; кончится тишина, уклончивость, припрятанное оружие притворных лоялистов загремит выстрелами.