Где поселится кузнец

— Я говорил о безнравственности в полку, — тихо сказал капеллан. — Дикий, непокорный нрав командира, жестокость людей, призванных к убийству, даже и во имя высшей цели: на таком поле прорастает дурная трава… — Он как будто не мог собраться с мыслями. — Мы ждем добра от нечестивцев, но разве собирают с терновника виноград или с репейника смоквы? Я провожу ночи без сна, взываю к богу и не нахожу ответа. Корабли, написано в этой книге, — он приподнял руку и снова опустил ее на Библию, — как бы велики они ни были, управляются крошечным кормилом. Что это за кормило? Если не вера и совесть, что другое может быть кормилом корабля человечества? Да, вера, ум и совесть — а там, где только ум и нет веры, выходит наружу порок…

После грязи и меркантилизма двух последних дней судьи внимали человеку, обратившемуся мыслью к богу,

— Вчера я вернулся в лагерь разбитый. Корысть, ложь, кровь на площади — вот камень на душе; отчаяние, что ни сан мой, ни труд не сделали солдата лучше. И я сел за письмо, генерал, письмо к Дон Карлосу Бюэллу, я хотел просить роту, сохранить сан, но испробовать себя там, где, если верить Джону Турчину, нет места милосердию…

Жители Афин уставились на меня с воспрявшей ненавистью: я дьявол, из-за меня пастырю пришла нужда взять в руки меч.

— Я написал несколько строк, когда солдаты позвали меня к умирающему: я шел к вору, а встретил доброго человека. Да, леди, негр Бингам честный и добрый человек, вы хорошо поступили, простив когда-то беглеца.

Маленькая Гаррис стояла перед судом, немного отступив, и смотрела на капеллана с благодарностью.

— Он сказал мне: я печалюсь о вас, отец, вы стоите с Библией между ненавистью и ненавистью, между белым и белым, между братьями. Вчера бог избрал черного, чтобы вразумить меня и сказать: здесь нужен пастырь! Зажженную свечу ставят не под спудом, а в подсвечнике, чтобы светила всем.

— Не говорил ли он о падчерице, о Джуди?

— Бингам умирал с тревогой о вдове, о Джуди и детях,

— Гаррисы позаботятся о них, ваша честь! — сказал мэр.

— Суд ждет, капеллан, — допытывался Гарфилд.

— Мне нечего сказать, генерал. Умирающий открыл мне то же, что и полковнику Турчину. У него не было разных слов для мира и для духовника.

Если бы на площадь ворвались кавалеристы Хелма и голова Джека Гарриса показалась в судейском окне, потрясение не было бы так велико. Гарфилд с трудом утихомирил зал; теперь шумели за дверью, слышался топот ног на лестнице, окрики и препирательства.

— Вы хотите сказать, капеллан, что насилия над Джуди не было, а было принуждение господ и запугивание черной девушки?

— Так сказал мне негр.

— Это не было горячечным бредом?

— Он отходил с ясным умом, генерал.

Распахнулись двери, за порогом толпились люди; караульный офицер, капитаны Раффен и Джеймс Гатри, солдаты, Авраам и другие негры — босые, в изодранных штанах и рубахах.

— Полковник! — крикнул Авраам от дверей: негров теснили. — Здесь Джуди, мы нашли ее на Элк-ривер.

— Пусть все войдут! — приказал Гарфилд.

Негры вступили на темный паркет, босые ноги чувствовали себя неуверенно на полированном дереве. Они опекали маленькую негритянку с выражением страха и безумия в раскосых глазах мулатки. Она двигалась странно, против воли, защищая руками детскую еще грудь и лицо. Джуди не видела ни нас со Скоттом на отдельной скамье, ни судей: для нее существовали только афинские патриции, люди, бывавшие в доме ее господ, и сама Гаррис. Перед нами стояла несчастная девочка с искусанными в кровь губами — молодой, загнанный зверек.

— Поди ко мне, Джуди, — сказала Гаррис с ласковой властностью, и Джуди побрела к ней. Гаррис обняла негритянку за плечи, и та затряслась, будто приготовляясь к ритуальной пляске. — Господи! Что они сделали с тобой, Джуди! — отчаивалась Гаррис, поглаживая девушку и оглядывая ее от грязных ступней до черных, с застрявшим сором, волос.

— Вы принудили ее прийти сюда? — спросил Гарфилд у негров.

— Мы попросили, — ответил Авраам, — и она пошла за нами. Она пойдет за всяким, у нее больше нет воли.

— Кто вы? Люди Джека Гарриса?

— Мы его враги, генерал! — гордо сказал Авраам. — Мы никогда не будем неграми Гарриса, мы люди Джона Турчина!

— Это мои солдаты, — пришел я ему на выручку.

— Черные не могут быть солдатами, — возразил Гарфилд. — И вы это знаете, Турчин. Уведите их!

Авраам бросился ко мне, солдаты схватили его за руки.

— Они сделали так, как грозили… Они это сделали… поверьте Аврааму. — Его выталкивали; боясь, что я не услышу, он едва не кричал: — Обещали, что будут делать это с ней каждую ночь…

Когда дверь за неграми затворилась, все увидели Надин рядом с Джуди. Но Джуди отступила от ее протянутых рук.

— Генерал, взгляните на девушку, — сказала Надин, — насилие случилось сегодня, вчера, а не два месяца назад.

Гаррис не осталась в долгу:

— Черные, которые выкрали ее, могли забавляться с Джуди всю ночь! — крикнула она. — Джуди, скажи, кто тебя обидел?

Джуди молчала, некрасиво собрав длинными руками платье под коленями; безнадежный взгляд надрывал душу.

— Скажи, Джуди, и мы уйдем. Кто сделал это с тобой?

— Янки… — выдохнула Джуди.

— Солдаты?

Она кивнула.

— Давно?

— Да, мэм… Это было очень давно.

К ней подошел Конэнт, но и он напугал ее суровостью глаз и темной одеждой.

— Да, мэм, янки… Это сделали янки… очень давно… — только и повторяла Джуди.

Междуглавье четвертое

«Принимая во внимание все, что мы слышали о Турчине и его деяниях, мы ожидали увидеть неотесанного мужика, увидеть типичный продукт царской власти. Однако он держался как человек глубоко благородной души и тем самым покорил мое сердце… Все же его через несколько дней, вероятно, уволят из армии».

Из письма Джемса А. Гарфилда, будущего 20-го президента США, другу.

Лето 1862 года.

Глава двадцать седьмая

Даже и бывалый солдат не угадал бы, что за странная кавалькада движется по дороге из Афин на Хантсвилл, среди хлопковых и маисовых полей, в тени дубрав, кедровых рощ, мимо одиноких, истомленных зноем сосен и сикомор, вдоль строя кипарисов, этих темных караульных господских парков. Впереди несколько огайовских кавалеристов, за ними пятеро молодых полковников, чувствующих себя в седле увереннее, чем за судейским столом, Джозеф Скотт, я с Надин, верный наш друг Медилл, а с ним и старина Сильвермен, фотограф, едва ли расстававшийся когда-либо с белым халатом, очками и соломенной шляпой. И за спиной у нас всадники — судейский лейтенант и трое кавалеристов. Мои руки и руки Скотта не оттягивали кандалы, мы вольны были, уронив поводья, сложить руки на груди. Это не был арест, но и вольности Афин пресеклись; мне не позволили взять с собой даже и тех ротных, чьи показания необходимы на суде в Хантсвилле.