Где поселится кузнец

В три заморские адреса написали мы о перемене жизни, покидая лагерь Лонг, — князю Львову, ко мне в Новочеркасск и Герцену в Лондон. А что, как письмо от Герцена, и не письмо, а пакет и в нем — книга, отпечатанная в Европе, книга Надин, ею рожденная мысль, и лица, лица, живые лица, и она — мать, счастливая роженица, пустившая по белу свету типографских детей! Увы, на ладонь лег не пакет; тонкое, в один листок, письмо из Петербурга, известие о смерти отставного полковника князя Львова. Писал флигель-адъютант, с укором между холодных строк сообщал о смерти и отпевании, о скромных похоронах забытого всеми ветерана и о деньгах, оставленных покойным, о сумме, близкой к двадцати тысячам рублей, которые он готов хлопотать для Надин у благородного, великодушного, умеющего прощать правительства, у самого императора, несмотря на обиду, нанесенную двору полковником Турчаниновым. Еще он извещал нас о своей близкой поездке в Берлин и Вену, уже не с концертами, «которых всегда так ждала Европа» («стар стал, рука не тверда, впрочем, тверда, публика приняла бы, но художник сам ведает свой предел…»), а для встреч с просвещенными людьми Европы, «дабы самому увидеть восхищение мира сегодняшней свободной Россией». Нам с Надин назначался укор, правительству и венценосцу — совершеннейшая преданность и преклонение колен, чтобы у почтового цензора не родилось и мимолетной мысли, что флигель-адъютант назначает нам рандеву в Берлине или Вене.

Я сел на скамью у стены. Сами собой опустились веки, их обожгло изнутри, но слеза не пролилась. Подо мной все поплыло — каменный пол, тяжелая, с резною спинкой, скамья. Голос Чарлза: «Вы уронили письмо, сэр» — донесся издалека, как тревожные голоса солдат, когда солнечный удар бросил меня на землю Джорджии. Они тогда поразились, не слыша выстрела, видя, что все целы, а генерал упал на треснувшую от зноя землю, лежит с застрявшей в стремени ногой, и потемневший его висок рядом. с поднятым копытом лошади.

— Несчастье, Чарлз. Умер отец госпожи Турчиной.

— Как это горько, сэр! Я тяготился отцом, пока он жил, а когда умер, я плакал.

— Князь Львов был славный человек и добрый отец.

— Вы сказали — князь? Я республиканец, сэр. — Чарлз преданно вытянулся передо мной. — Но когда умирает князь, флаги должны быть спущены… Простите, что я доставил вам огорчение. Но письмо пришло, вы получили бы его, быть может, в более трудную минуту.

Я удивленно смотрел на него: он созрел, как больное яблоко, рано пожелтев, в румянце и морщинах одновременно.

— Теперь вы уедете на похороны…

— Он похоронен давно, Чарлз, и никто не спускал флагов: в России князей больше, чем у нас сенаторов.

— Я еще не видел похорон сенатора, но генерала хоронили при мне; было много музыки, и люди плакали.

Маленький республиканец жил всеми предрассудками сословного общества, трепетал, сгорал ими, и я не стал его разубеждать; рассказывая ему о России, об умершем отце Надин, я запоздало винился перед старым Львовым и оплакивал мертвого. В эти минуты я благословлял нашу бедность, простую одежду, все наше нелегкое существование; в нем была и крупица нашей правды, не книжные слова правоты, а живое зерно оправдания перед всеми близкими и перед самой Россией.

Каждый шаг по Рэндолф-стрит приближал меня к пансиону. Вот и каменные стены концертного зала, и угол пансиона, — как ни медли, приблизятся и широкие, из дубовых плах, ступени, я подымусь вверх, переступлю порог и скажу:

— Умер отец…

— Чарлз, молчи пока об этом. — Я поднял в руке письмо, прежде чем спрятать его во внутренний карман мундира.

— Я умею хранить тайны, но моя мать угадывает все по глазам. Она болеет, мы с младшим братом содержим ее. Мистер Медилл был так добр и принял его на работу. Мой брат очень хотел бы познакомиться с вами.

— Хорошо. Подожди меня, Чарлз, я представлю тебя госпоже Турчин.

Новое лицо, участие в чужой полудетской судьбе могли смягчить потрясение Надин. Я поднялся наверх, стоял, касаясь дверной ручки, слушал плеск воды, потом мягкие, босоногие шаги по половицам и не смог, не смел войти с черной вестью в минуту, когда Надин бывала особенно счастлива, после долгого блаженного сна. Я стоял у двери, угадывая движения Надин, шелест надетых через голову юбок, шорох ботинок, выдвинутых босой ногой из-под кровати, едва слышный голос гребня в длинных волосах, — сбежал по лестнице к Чарлзу и попросил хозяйку пансиона передать мадам, что я ушел по неотложному делу к издателю.

— Мы пойдем к Джорджу Фергусу, Чарлз.

— Но я многим обязан мистеру Медиллу, удобно ли мне посещать другого владельца типографии?

— Они друзья, тут не о чем и толковать.

Фергуса я до войны не знал. Говорили, что издателем его сделала страсть аболициониста и президентская кампания 1860 года; Фергус купил тогда типографскую машину, шрифты и бумагу, сам набирал и печатал речи республиканского кумира и записи его политических дуэлей с Дугласом, продавал оттиски за гроши, а то и раздавал даром. Университетский книжник, молодой муж и отец, человек непрактичный, он спустил наличность и приданое жены, и дело шло к банкротству, когда друг отца Фергуса, редактор чикагской газеты «Демократ» Джон Вентворт, снабдил его в долг деньгами и посоветовал издать несколько книг, которые пришлись бы ко времени. Фергус перепечатал нашумевший в недавнем прошлом роман Бичер-Стоу, «Угрозу кризиса на Юге» Хинтона Хелпера и еще несколько серьезных книг, нашедших, однако, читателей. Владельцам газет нравился молодой бессребреник, ученый издатель, способный, стоя за наборной кассой, перевести иное сочинение с французского или немецкого языка; они готовы были видеть в Фергусе чикагского энциклопедиста. Ему покровительствовал Вентворт, а Медилл и Рэй разрешили издавать помесячными брошюрами мои пиесы из «Чикаго дейли трибюн»; я посылал их из армии в Чикаго с весны 1864 года. Письма Фергуса ко мне в Джорджию привлекали определившимся умом, интересом не к баталиям и перемещениям войск, а к устройству жизни в отнятых у мятежа штатах. Джордж Фергус не соглашался признать Конфедерацию напроказившими штатами. «Выбитое из рук оружие, — писал он мне, — они искусно заменят другим: демагогией, политическим, тайным мятежом, заговором, который поможет им вернуть то, что досталось нам страшной ценой». Свидевшись, мы близко сошлись: он оказался моложе тридцати, худощавым, небрежным в одежде человеком, тяжелая голова чуть запрокинута к спине, а глаза смотрят из-под приспущенных век, наперед угадывают твою мысль. Длиннорукий, с забавной, обезьяньей распущенной верхней губой под суховатым носом, — он мог показаться неприятным, но стоило Фергусу улыбнуться, заговорить, сверкнуть глазами — и вас тянуло к нему, тянуло слушать, смотреть в оригинальное, живое лицо. И рядом с ним — Горация, совершенство пропорций и тона; светлая, розовая, синеглазая, с черной короной волос, она не сводила влюбленных глаз с Джорджа.

Чарлз поразился Фергусу: он ожидал увидеть кого угодно, только не столь молодого человека, одетого скромно, так что, поменяй судьба их местами, Фергус пришелся бы к типографскому верстаку, а Чарлз не ударил бы лицом в грязь в кресле издателя.

— Снимите, бога ради, мундир, купите хороший костюм, а я почищу и подштопаю это страшилище, — сказала мне Горация, подливая нам троим кофе и подкладывая пирог с вишнями.

— Надин не позволит другой женщине утюжить мой мундир.

— Я ее не боюсь, — вела она свою игру. — Я боюсь генерала Шермана и своего Джорджа, а вас и Надин — нисколько…

Фергус на этот раз был глух к игре жены.

— Чем штопать славные мундиры, — воскликнул он, — не лучше ли сбыть их старьевщику! Знаете ли вы, что Линкольн упрятал в карман билль о Теннесси и Луизиане? Когда власть узурпирует огородное пугало и топчет законы, принятые конгрессом, война становится бессмыслицей.

— Но, мистер Фергус, Линкольн — великий человек! — Бедный Чарлз поднялся, намереваясь покинуть дом, где хулят его кумира. — Самый великий после Джорджа Вашингтона!

— Вы позабыли еще Ричарда английского и Наполеона Бонапарта!

— Вчера и вы не знали ему равных, — укорил я Фергуса.

— Мы чуть не свернули себе шеи, следя за его рыскающим кораблем, надеясь, что он обманывает не нас, а врага. Теперь и слепой увидит, кого он водит за нос. Он дождался закрытия сессии конгресса, бараны разъехались на каникулы и вдруг заметили, что острижены наголо и Эйби вяжет из их шерсти теплое белье для конфедератов…

— Но, мистер Фергус, президент не наложил вето на билль; я читал ночные телеграммы!

— Он поступил хитрее: никакого вето, но и никакого билля; а прохвосты, объявившие себя правительством Луизианы, Арканзаса и Теннесси, остаются у власти.

— Я ухожу, сэр, — сказал мне Чарлз, потрясенный несправедливостью Фергуса. — Я думал, что вы защитите президента, вы, его генерал!

— Я не его генерал, я офицер республики.

— Вы знаете, мистер Фергус, что человечество неблагодарно, — бросился в атаку Чарлз, — и народ, даже такой великий, как наш, торопится растоптать своих пророков.

Фергус не знал, что Чарлз готовится в адвокаты и сенаторы, и проворчал себе под нос:

— Хорошо расставляешь запятые, парень,

— Многие полагают, что все затруднения можно разрешить убийством…