Где поселится кузнец

На рождество приехала Надин. Я встретил ее у поезда, старался не упустить ее глаза, когда они заметят улицу, прорубленную в бору. На миг я узрел мираж, Надю с отцом на Петербургском вокзале, как она смятенна, ищет меня, хочет скорее увидеть, увериться, что я тот же и так же растерян, но не видит и пугается, не случилось ли чего, не отослали ли меня еще на какую-нибудь войну; а я тут, рядом, только протяни руку. Зачем же и теперь она так взволнована, так истово ждет, ищет глаз и руки? Если бы из всего, что судьба может подарить человеку, я имел только это, я и тогда был бы счастливцем.

— Что это, Ваня? — удивилась она.

— Польский костел с самодельными скамьями, с нищим попом, если кто решится приехать к нам.

— Не поп — ксендз, — поправила она меня. — С ксендзами не потягаешься.

— Мне надо, чтобы колонисты не спрятались в лесных норах, этим даже и костел хорош.

Я не сердясь слушал ее ворчливое несогласие: ей тяжело давалась зимняя жизнь Чикаго. В Радоме свой кусок хлеба, испеченного в казарме, дешевый кофий с ложкой патоки, отваренная в юшке солонина, в Чикаго — голод. Здесь фермер закрыт от ветра дубравами, на Мичигане — свирепые зимние бури. У нас всякий на виду, а на чикагских улицах — нужда за ставнями, лохмотья, несчастные, которым недостает сил брести по городу из конца в конец, выслушивать отказы и брань, и собачий визг дверных петель. И Надин дня мало на беготню по приютам, по женским комитетам и уличным кухням, депо для голодающих, взамен волонтерских депо. Всякий доллар, который закатывался в кошелек Турчиных, тратился или на говяжий жидкий суп для неизвестного чикагца, или на хлеб моего колониста, Надин ставила чикагскую беду выше радомской нужды.

Соскучившись по Тадеушу Драму, я оседлал старую его лошадь и позвал с собой Надин, но она проводила меня только до избы Ковальских. Заплатив жертву богу, они в смиренном отчаянии оставались на ферме, среди самодельных стульев, стола и нар на земляном полу. Надин шла рядом, рукой касаясь седла, проникаясь окрестной тишиной и строгим величием зимнего бора: могучие разветвления дубов, бугристые, тугие под грубой корой узлы были как вылепленная в дереве мускулатура веков. Тропа исчезла под палым листом, он шуршал под копытами и нежно откликался шагу Надин. Я вспомнил другую женщину, с сыном на руках, у манежа, на запруженной людьми площади Чикаго, как она скользила рядом с Говардом, словно босоногая, гордая индианка, вздрогнул от этого видения и встретил взгляд Надин, потрясенный тем же призраком прошлого. Я перегнулся в седле и рывком посадил ее впереди себя, мои руки были тогда еще сильны донской, давнишней силой, неудобной для неприятеля. К дому Винцента мы доехали молча, худенькая Ковальская, жена-подросток, бросилась к Надин, припала, заплакала неутешно и громко. Кого прижимала к себе в эту минуту Надя: мать, схоронившую ребенка, или свою родную нерожденную дочь? Ведь Ковальской далеко не было и тридцати.

Драм лежал на деревянной лавке, под бурым мехом медведя, заведя руки под затылок. Он слышал топот, ржание лошади, мой прыжок на разбросанные у крыльца доски, но не поднялся.

— Здравствуйте, генерал, — сказал он.

Его лицо призрачно белело, пока я брел по комнате, в поисках подсвечника, пока зажигал свечи.

— Отчего вы не рады мне, Тадеуш?

— Мне показалось, что кто-то придет сегодня, я и лампу приготовил.

При горящих свечах я разглядел медную лампу Драма, стекло лежало отдельно.

— Зажечь?

— Не надо. Садитесь, обо мне не задумывайтесь, так лучше.

Я понял, какие доски, брошенные обиженной рукой, загородили крыльцо: Тадеуш убрал перегородки.

— Вы ждали не меня, а Дудзика?

— Они сюда не вернутся, Турчин. — Он спустил ноги в меховых чулках на пол. — Я и сам не умею возвращаться к пережитому, во взятые однажды города, в родительский дом, к отвергнутой дружбе. Не возьми мы вторично Афины, наша жизнь сложилась бы иначе.

— Я не жалею, что мы снова взяли Афины! — возразил я запальчиво.

Я спорил, а между тем слова Тадеуша имели силу и для меня, и я не возвращался к старому. Родительский дом; классы кадетского корпуса, торцы Невского, Варшава, Карпаты, расстрелянный ядрами и бомбическими снарядами Севастополь, Лондон, бесплодная пашня у Роулэнда, взятые города — все отлетало в прошлое; однажды мы возвратились в старое чикагское гнездо, в Кенвуд, и тяготились, искали перемены.

— В Радом вы вернетесь, Тадеуш, — настаивал я.

— Возможно. Но как они легко оставили меня, как будто покидали заезжий двор. И это — Мацей, славный человек. Люди, люди, подходящий ли это материал для ваших планов, Турчин? Не попробовать ли вам дрессировать муравьев?! Там все готово, в их больших лесных кучах… У нас будет все: школа и костел, кузница и кабак, кладбище и почта, но ведь это есть и в других местах! Еще там есть рабы — будут они и у нас. Раб и ростовщик — как без них обойтись.

— Но вы не раб! Вы-то сами — не раб!

— Я ушел в лес. Теперь я раб своего одиночества.

— Вы не раб! Хоть на зуб пробуй, хоть жги царской водкой, наружу не выйдет рабья масть. Как же нам не помочь другим выжечь в себе раба! Человек по натуре благороден, кто бы ни дал жизнь роду человеческому, он вложил в нас начала любви, разума и справедливости.

Он сидел на дубовой лавке, опустив голову.

— Я искал человечества, — сказал он тихо, — а Михальский предлагает мне уездную Польшу.

— Вы хотите, чтобы я расстался с ним?

— Нет! — быстро откликнулся Драм. — Ему не выпала судьба стать волонтером республики, ему нечего вспомнить; страшно не иметь будущего, но немногим лучше жить без прошлого. — Тадеуш поднялся, освободил стол от каких-то бумаг, кульков дроби и пороха и груды «Нашвилл джорнэл» — газеты графства Вашингтон. На скобленых досках стола появился белый немецкий хлеб, холодная индейка, дикий чеснок, какая-то душистая трава и начатая бутылка виски. — Михальский слишком долго был тенью своего друга Леона, он похвастался однажды, что Леон, сражаясь в полку южан, мстил Петербургу и царю. Он и сейчас не понимает, что мстить монархии можно было только в республиканских полках.

Воспоминание о войне расшевелило Драма: война, на которой сошлись не нация с нацией, а сыновья одной страны, сыновья человечества, разбитые на два войска, имела магнетическое действие на наши сердца.

— Кое-кто из старожилов недоволен постройкой костела, — заметил Драм.

— Что им до костела?

— Здесь много протестантов. Некоторые дичают в лесу. — Он усмехнулся. — Они ведь считают эту землю своей. Им отдавали лес немеряным, позволяли самим отсчитывать акры. Они и прикинули — в уме, — от горизонта до горизонта, от Миссисипи до Огайо.

— Я и в Нашвилл ездил по их вздорным искам.

— Те, кто жалуется в Нашвилл, не опасны. Есть такие, которые сами и судьи всему, и палачи.

Я снял с вешалки пальто, Драм выглянул за дверь, в безветренную ночь. Хрупкая алмазная луна светила высоко в небе над недвижной громадой леса.

— Решили ехать?

— Меня ждет Надин.

— Мадам не любит Радома. — Мы стояли с ним на крыльце. — Она редко приезжает.

Да, чаще я приезжал один, один коротал часы у окна вагона, один считал в уме нужды Радома.

— Надин занята: чикагскими бедняками, вашингтонским конгрессом. Наши дамы задумали получить право вотирования на выборах, вот они и пошли войной на конгресс, под командованием госпожи Вудхол.

— Я провожу вас, Джон. — Он вернулся в дом за охотничьей курткой и пошагал по разбросанным доскам, не затворив двери. — Мадам не проигрывала ни одной битвы, дай ей бог и сейчас удачи.

Я не позволил Тадеушу идти далеко, попрощался и прыгнул в седло. Я вспомнил день, когда Элизабет Говард приехала за телом мужа; они оба, Тадеуш и Элизабет, слепо брели в темноте своего несчастья. Отняв у них единственную любовь, судьба будто обвела две угнетенные фигуры общим кругом. Надин не раз говорила, что они могли бы быть вместе, их союз никому не покажется изменой и предательством. Но Элизабет осталась вдовой Говарда и матерью его сына, одной из красивейших женщин Чикаго, а Тадеуш Драм — лесным отшельником. Из их военной почты родилась не любовь, а дружба; Тадеуш писал ей о роте Говарда, о благодарной памяти волонтеров, такие письма крепче привязывают женщину к мертвому мужу. Мысль, что он жив для чужих, оживляет его для любящего сердца с силой самой действительности. Именно тут брошены зерна спиритуализма — в земной любви, в горести потерь, а не в спекуляциях шарлатанов. Мы любим, и нетленный образ живет, является на наш зов. Разве не случалось такого и мне: мать тянулась дрожащей рукой к нашей калитке, хотела открыть, войти к сыну, а отец не пускал, стоял необутый на мокрой после дождя земле, ждал, что к калитке выйду я, поклонюсь, позову в дом, а я что-то писал на бумаге, комкал ее и набивал ею патроны, радуясь, что вот-вот побегу к калитке, но нужно еще дописать слово, а когда и оно записано и я поднимаю глаза от бумаги, у изгороди никого, и следов на земле нет. И полковой, князь Львов, не оставлял меня, — второпях застегивал мундир, ошибаясь пуговицами, не спуская с меня глаз, набивал табаком трубку, и едва мы приближались, как он бросался бежать, прытко, со сведенными лопатками, будто ждал от нас дурного, даже и выстрела в спину. Сначала бежал по варшавскому плацу, волоча упавшую шпору и ударяя в землю каблуками, как в барабан, а потом я видел, что он убегает Россией, Невским, желтой нивой с падающим зерном, узкой полосой земли посреди гнилой воды, за которой вдали Балаклава и красный от крови Севастополь. Остановись он, и мы все объяснили бы ему, но он не делал нам этой чести: он оставлял за собой, в следах бегства, кредитные билеты, ассигнации, а мы не нагибались, не брали, нам нужны были его седины, согнутые годами плечи, измученные ноги, чтобы омыть их теплой водой, которую мы, бегая, расплескивали из белого английского кувшина, — обмыть и обтереть чистым полотенцем…