Где твой дом?

— Что значит — удивить? — вскинулась Вера. — Партия и правительство чему учат? Повышать обязательства.

— Но не завышать же!

— Я по силам беру.

— По силам ли? Да ты что — Илья Муромец, что ли?

— Илья Муромец на печи тридцать три года сидел. Да и что вы такое, Анна Федоровна, в самом-то деле! Вы парторг, вы поддерживать должны, а вы крылья обрезаете.

— Я не обрезаю тебе крыльев, Вера, — сказала Анна Федоровна. — Если бы я хотела тебе крылья обрезать, остановила бы это дело, и все. А может, и надо было остановить. Может, все-таки зарываемся мы?..

— Как это — остановить? Я же для народа…

— Для народа ли?

Вера покраснела, лицо ее стало темным от вишневого румянца, огромные глаза широко и возмущенно уставились на Анну Федоровну.

— А для кого же?!

— Не шуми, лучше разберись в себе, в своих мыслях. Прогреметь! Ошеломить! Чтобы твое имя у всех на устах было… А потом — как мыльный пузырь? Не ново это, Вера. Было уже это, было.

Анна Федоровна, сморщившись, словно у нее заболели зубы, достала папироску, отошла к окну, закурила. И, выпуская в окно дым, увидела, что на шоссе из автобуса вышел Арсеньев и быстрым шагом направляется в партком.

— Вот он, для кого все это, — пробормотала Анна Федоровна с сожалением, — и слова, и шум, и гром, и фотографии с утками! Эх, Вера, Вера!

— Что — Вера, Вера? — спросила Вера, подойдя к ней.

— Но ты сама-то хоть веришь, что справишься? Ведь еще не поздно и отказаться. Давай подумаем, а?

— А что, вы сомневаетесь во мне?

— Боюсь за тебя.

— Если боитесь, значит, сомневаетесь. А вот я не сомневаюсь и не боюсь…

В эту минуту Вера увидела Арсеньева, и речь ее оборвалась. Ей показалось, что ноги у нее подкашиваются, она отошла от окна и села на первый попавшийся стул.

Арсеньев подошел быстрым шагом, взбежал на крыльцо и закричал еще из приемной:

— Анна Федоровна, вы здесь или нет?

— Здесь, здесь! — отозвалась Анна Федоровна, открывая дверь. — Пожалуйте!

Улыбка слегка поблекла на лице Григория Владимировича, когда он увидел Веру.

— А я к вам с просьбой, Анна Федоровна, — сказал он, поздоровавшись.

— Удивил! Я что-то еще не слышала, чтобы ко мне за восемь километров приезжали только чтобы пожелать доброго утра.

— Может, я мешаю? Может, уйти мне? — каким-то вдруг осипшим голосом сказала Вера.

— Э, пустяки! — Анна Федоровна села к столу. — Какие у него там тайны. Давай выкладывай.

Арсеньев сел. В глазах его поблескивала лукавинка.

— Анна Федоровна, мы кое-что задумали. Вы, конечно, опять скажете, что со мной не соскучишься. Но мы хотим устроить школу хорошего тона.

Анна Федоровна даже приподнялась со стула:

— Что? Что?.. Школу?

— Школу хорошего тона… Директор совхозной школы, товарищ Быков, давно страдающий болезнью печени, только что вернулся из Карловых Вар. Там однажды, в воскресное утро, он увидел группу молодежи, спешившую куда-то. Он бы не обратил на это внимания — мало ли куда спешит молодежь, — если бы они не были так необычно одеты. Мальчики все — в праздничных костюмах, в белоснежных рубашках, при галстучках. Девушки — в светлых платьях, в белых перчатках, с цветами в волосах. Директор заинтересовался: куда они так нарядились с утра и куда они спешат? Оказалось, в Школу хорошего тона, где учат, как вести себя в обществе, как сидеть за столом, держать нож и вилку, как обращаться к старшим… И многому другому, что необходимо знать хорошо воспитанному человеку. Сегодня, например, они идут разучивать новый танец.

— Пфа, — презрительно усмехнулась Вера, — выдумают же! А не все равно, как вилку держать? Вот еще не хватало…

У Григория чуть вспыхнули скулы, но он промолчал.

— Конечно, не все равно, Вера, — мягко сказала Анна Федоровна, — и за столом надо сидеть как следует, и есть как принято, и обращаться…

— Да у кого принято, — прервала Вера, — у буржуев? Так ведь им делать-то нечего, вот и выдумывают.

— Это была рабочая молодежь, — сдержанно возразил Григорий.

— Ну — рабочая! — Вера махнула рукой. — Знаем мы. И почему это мы все у заграничных учиться должны? Пускай они у нас учатся.

— Да они и учатся, — опять вмешалась Анна Федоровна, — у нас тоже есть чему поучиться. Так работать, так строить, такие гигантские дела делать, как у нас делаются, пожалуй, еще ни в одной стране не умеют. Но кое-что можно и у них перенять. Кстати, Вера, Чехословакия — не буржуазная страна, а братская, демократическая… А кто же преподавать будет? — обратилась она к Арсеньеву.

Тот понял, что предложение его принято.

— Да уж найдем. Во-первых, есть книги, ведь и у нас об этом заботятся. Во-вторых, попросим товарища Быкова, еще кого-нибудь из учителей. Да мало ли! Разве у нас нет хорошо воспитанных людей? А то — ну, подумайте, Анна Федоровна, — ребята иногда спрашивают: «Когда мясо ешь, в какой руке вилку держать?» Или что надо сказать, когда из-за стола встаешь? Кто должен первый подать руку, когда здороваешься, — мужчина или женщина, мальчик или взрослый? Ведь им же все хочется знать, и надо им знать, а в школах, к сожалению, у нас этому почти не учат.

— А ты слыхал, что у нас Вера задумала? — Анна Федоровна переменила разговор. — В два раза выше нормы уток вырастить, и без отхода. Ну, что скажешь?

— Да, да, — рассеянно отозвался Арсеньев, направляясь к двери, — слышал. — И, уже взявшись за скобу, он остановился, сообразив, о чем ему говорят, — Выше нормы? А сколько?

— Двенадцать тысяч.

— Что?!

— А чего вы удивляетесь? — сказала Вера. — Взялась и сделаю.

— Одна?

— А конечно! Что вы думаете, медали-то зазря дают?

— Вы — человек, а человек может сделать только то, что в пределах его сил. Мне кажется, что здесь вы поступили опрометчиво.

— Товарищ Каштанов помог нам, — как бы между прочим заметила Анна Федоровна, — подбодрил, так сказать.

У Арсеньева глаза стали холодными.

— Товарищ Каштанов? А ему не совестно?

— А почему же совестно, если он считает, что Вера может это сделать?