Где же ты, Орфей?

Неоптолем и его соратники занимались авангардом в его бесконечно разнообразных формах, они отталкивали и притягивали, и снова отталкивали, это было эмоциональное искусство, искусство поиска. Подчас в нем не было ничего красивого, и, казалось, будто оно теряет свою ценность.

Неоптолем переступил через Ореста, который разлегся прямо в проходе, достал из кармана фонарик, подсветил свое лицо, словно решил рассказать страшную историю, и спросил:

— Кто-нибудь хочет высказаться?

Тесей поднял руку, и Неоптолем направил луч фонарика на него. Я приложила руку к губам, чтобы не засмеяться. Все это было так по-детски, но этого Неоптолем и хотел. Биеннале, может быть, не имела культурной ценности, потому как мы жили в пустую эпоху, уже четыре тысячи лет все было примерно одинаково, и перспективы перемен не открывались, однако было хорошо собраться вместе. Я чувствовала, что мы принадлежим к чему-то единому, очень-очень ценному для каждого здесь. Поэтому, в конце концов, я хотела привести сюда Гектора. Я видела, что люди смотрят на него, хмурятся, но я знала, что они его не выгонят.

Тесей сказал:

— На коробке с хлопьями мишки нарисованы лучше!

— Спасибо! — искреннее сказал Неоптолем.

— Полная бессмыслица, — сказала Артемида и захлопала в ладоши, когда Неоптолем осветил ее лицо.

Гектор прошептал:

— Почему они его ругают, а он радуется?

— Потому что его цель, — ответила я. — Создать анти-искусство. Не-искусство. Полный ноль.

Гектор ничего не ответил.

— Новичок? — спросил Неоптолем. Гектор открыл было рот, но луч фонарика упал на Полиника, питомца Семьсот Пятнадцатой, Принцессы. Полиник подергал пряди своих кудрявых волос, словно бы пытался нащупать что-нибудь, что включит его. Наконец, он сказал, и голос у него был невнятный, с оттяжкой, словно он думал над словом в процессе его произнесения, и одновременно его донимал насморк.

— Ну, я даже не знаю.

Его белая рубашка под фраком придавала ему какой-то призрачный вид.

— Вообще все ужасно, — сказал Полиник, наконец. — Но вот где жирные пятна на ватмане, это прямо совсем плохо. Даже отвратительно. И где размазанные желтые подтеки тоже не очень.

Все зааплодировали, и я тоже.

— Ужасный комментарий! — крикнула Медея. — Я права? Я правильно все поняла?

Я кивнула ей.

— Да, — сказал Неоптолем, поправив очки. — Действительно, комментарий ужасен, и мне это нравится.

Затем посыпались еще замечания, кусок полиэтилена, покрытый вазелином, никому мил не был. Орест запрокинул голову, посмотрев на меня. Я помахала ему рукой. Он прошептал:

— Узнал про этого Полиника, что Семьсот Пятнадцатая сожрала его подругу детства. Может, вам стоит поговорить об этом?

Я увидела, что Орест был чудовищно пьян. Причина пришла ко мне через пару минут, когда кто-то вручил мне бутылку с джином, она явно курсировала здесь не в одиночестве. Мне не нравился вкус алкоголя, и я, обходя Медею, передала бутылку Гектору.

Я решила подобраться к Полинику поближе, и, чтобы сделать это незаметно, я прошлась по бойлерной, не слишком ловко огибая цистерны и людей. Картин было много. Теперь, когда я видела их все, тематика была мне понятна. Неоптолем пытался вызвать отвращение. Змея, целящаяся в лицо зрителю, маленькие насекомые, текстуры и подтеки, беспокойные формы — все было призвано вызвать не то чтобы брезгливость, а именно инстинктивное отторжение.

Я увидела довольно детальную зарисовку мусорной кучи, фистулы с сиянием сукровицы и нитями, словно на холсте был не рисунок, а настоящая рана, невероятно подробную графику стадий потрошения свиньи, гниющий банан, приклеенный к листу бумаги. Что-то вызывало у меня отвращение, что-то не оставляло никаких чувств.

Тема была мне абсолютно ясна, и я знала, каким образом Неоптолем мог бы добиться своей цели. Только вот он никогда не показывал эти картины.

Когда шум немного стих, я как раз подобралась к Полинику. Мне действительно хотелось обсудить с ним все, но не потому, что я считала, будто мы чем-то похожи, просто я могла знать что-то, что пригодится ему, и наоборот. Странно, подумала я, Полиника уже пригласили, а Одиссея — нет. Наверное, слухи действительно быстро разошлись. Полиник сидел, как надгробный памятник, будто бы в скорбных думах, рука его касалась лба, а глаза были прикрыты. Я уже хотела с ним поздороваться и спросить, все ли в порядке, как Неоптолем выкрикнул:

— А теперь небольшой комментарий!

Я подняла на него взгляд. Неоптолем скинул свои ботинки, забрался на цистерну и теперь расхаживал по ней, как акробат. Он бы довольно ловким для человека, который едва ли видит что-то в полумраке и цветных очках. С них он и начал.

— Сегодня я в очах, друзья и соратники! Как считаете, почему?

Орест поднял руку.

— Да, кобель?

— Потому что ты — идиот.

— Нет, кобель! Потому что я хочу, чтобы у меня болела голова от того, что я вижу! Я хочу, чтобы меня тошнило! Чтобы я видел все здесь еще более отвратительным!

— Это сложно, — сказала Артемида. Голос ее, тем не менее, был наполнен энтузиазмом, словно она считала, что все-таки можно. Неоптолем выхватил у кого-то бутылку, едва не свалившись с цистерны, и сделал большой глоток, запрокинув голову, как в рекламе. Тесей широко зевнул.

— Только давай быстрее, ладно?

— Нет, быстрее не будет! Я буду тянуть до конца! Потому что сегодня я не хочу, чтобы вы ушли отсюда довольными!

Я расстроилась. В конце концов, мне хотелось привести Гектора и Медею, чтобы они увидели, как здорово может быть на Биеннале.

— Да, — сказал Тесей. — Все очень плохо. Я уже побрызгал твою вонючую шкурку от банана освежителем дыхания.

— Ты — плохой человек, — сказал Неоптолем и, без перехода, продолжил. — Собственно, как вы понимаете, наша цель — очистить искусство, по крайней мере живопись, с которой они начали колонизацию человеческой культуры, от всего, что им нравится! Я хочу, чтобы новая культура не имела смысла для них! Я хочу вернуть нам наш язык, который понимаем только мы! С этого начнется революция, которая произойдет...через тысячу лет и не слишком понятно, каким образом!

Все расстроились. Орест сказал:

— Расходимся.

— А я сразу и сказал, что Неоптолем ничего полезного не скажет.

— Как только я увидела шкурку от банана, я поняла, что делать здесь нечего.

Неоптолем раскинул руки и завопил:

— Да! Ненавидьте меня! Ненавидьте всеми силами.

— Никто тебя не ненавидит, — сказала я. — Но не кричи, здесь душно, и у всех быстро заболит голова.

— Как вы не понимаете! — воскликнул Неоптолем. — Нам нужно подойти к искусству с новой стороны, как к источнику того, что не нравится им, источнику страданий, отвращения, к тому, что пробуждает не только возвышенное, но и низменное! Порнография — это искусство, господа!

— Это не новость, — сказал Орест. Остальные засмеялись. Но Неоптолем, кажется, был доволен реакцией.

— Так вот, понимаете, что мы упускали, почему Биеннале — бессмыслица?

— Потому что так и задумано? — спросила Артемида.

— Потому что есть среди них те, кому авангард близок, есть среди них и те, кто назовет искусством точку на бумаге! Их вкусы так же неповторимы как наши! Так вот, нам нужно создать анти-искусство не новаторскими методами, но обновленным посылом! Нас спасет нечто неприятное нам самим.