Где же ты, Орфей?

Здесь еще пахло вишней, отвратительной, химической отдушкой, от которой почти тошнило. Обилие розового тоже казалось тошнотворным, словно жевательные конфеты, которых съел слишком много. Мы прошли в гостиную, и мои ноги потонули в теплом белом ковре с длинным, мягким ворсом. Я пожалела, что я не босая. Полиник сел на розовый кожаный диван. Столик был стеклянный, в нем тонули блестки. Я увидела в пепельнице затушенные, недокуренные сигареты с отпечатками помады. Неужели хозяйка все еще жила здесь? В гостиной был большой аквариум без единой рыбки, в нем были только игрушки и неестественного цвета, как в мультфильме, вода. Казалось, если поднести к чему-нибудь в этой квартире зажигалку, оно не загорится, а потечет, как расплавленная карамель. За белой, длинной барной стойкой единственными темными пятнами были бутылки с алкоголем, даже шейкер сверкал необычайной голубизной. Какая удивительная, мертвая комната, думала я. Приторная сладость должна была скрывать боль. Я прошлась по просторной комнате. Нигде не было ни пылинки, ни пятнышка, ничего, за что можно было бы удержаться. Изнасилованная кукла, подумала я, вот на что это похоже — сияющая, предельная сексуализированность всего, ожившая эротическая фантазия, мороженное, которое не хочется лизнуть. Здесь всюду должны были быть запрятаны части кукол, во всех ящичках и шкафах просто необходимы были пластиковые руки, ноги и головы.

Расчлененное сознание.

Мне стало грустно. Я вспомнила красивейшие ячейки — Москву эпохи НЭПа, золотой век Версаля, позднюю Римскую Империю с роскошью и бесчинством. Мне стало еще тоскливее. Это место было начисто лишено любви к истории, которую оно представляло. Обычно можно было, хотя бы примерно, установить не только место или время, или и то и другое, но и особый род любви к ушедшей истории, к городам в упадке или в руинах, оставшимся на Земле. Пусть они хотели от нас этого маскарада, но мы научились консервировать в нем человеческое.

Здесь человеческого не было, а было последовательное расчеловечивание.

Я посмотрела на Полиника. Он в этом розовом лаке смотрелся словно в коллаже, черно-белый, вырезанный из книги с готическими рассказами, скорбный и лишенный чего бы то ни было общего с этой комнатой. Он был здесь как залетевший в окно ворон — совершенно случайный и чужой.

Полиник сказал:

— А, да, тут жила одна девушка. Она, в общем, умерла. Наелась таблеток и умерла. Прямо на этом диване.

Он похлопал по месту рядом с собой. Садиться я не стала. Полиник говорил об этом так спокойно и апатично, словно он вообще не понимал, что в этом странного, грустного или необычного.

— Это ужасно.

— Да, — сказал он. — Нехорошо. Лучше вообще не существовать.

Я не была с ним согласна, но лицо его выражало такую убежденность, что спорить мне не захотелось. Полиник взглянул на пепельницу.

— Надо бы это убрать.

— Надо бы, — сказала я. Мне стало жаль эту милую блондинку, и все ее недокуренные сигареты (только на половину, но много-много) показались мне вспышками боли.

— Но ты садись. Тело же убрали.

Полиник был странный, рассеянно-циничный, словно бы презирающий сам факт существования. Настоящий готический герой, но при этом в нем было что-то невероятно современное. Этот юноша должен был носить не фраки, но серые толстовки, жить в крохотной квартирке и заниматься единственным, что ему нравится на свете. На всех фотографиях он должен был быть грустным, его хобби должны были быть странными, социализация весьма условной, а психика надломленной одиночеством и бессонницей. За образом бедного поэта проглядывал депрессивный и нищий молодой человек.

Я не стала садиться. Некоторое время мы смотрели друг на друга. Мне казалось, что глаза у Полиника сейчас заслезятся. Я видела, что он думает о той девушке, а я думала об Орфее. Казалось, мы установили телепатическую связь, чтобы обменяться своим горем.

— Знаешь, — сказал он, наконец, — Здесь у нее была фотосессия. У этой девушки, что жила в ячейке до меня. Она была такая, знаешь, теплая и соблазнительная. А затем ее нашли на этом же диване, но холодную и мертвую.

Я не поняла, зачем он сказал мне такое. Должно быть, Полиник пытался развить тему, потому что не знал, что сказать.

— Мне жаль.

— Ну, да.

Мы еще некоторое время помолчали, а потом я почувствовала, что сейчас нужно говорить. Это была искра, пролетевшая между нами, взвившаяся вверх в этом мире пластической хирургии, матовых помад, насилия и неона. Я знала, что мы оба готовы. И я сказала:

— Ты ведь думал о том, как вернуть Исмену.

Полиник кивнул. Его глаза стали предельно внимательными, он прикусил губу, его резец выбелил область до бледно-розового, зато остальная часть нижней губы сильно покраснела. Полиник очень волновался.

— Я почти уверена, что у них есть специальный орган, где они хранят тела. Скорее всего, он нечто вроде криокамеры. Сначала тело совсем холодное, затем оно чуть нагревается, потому что в нем теплится жизнь. Подкожный жемчуг — это нечто органическое, так?

Полиник достал из-под воротника свое ожерелье, словно хотел в этом убедиться, затем кивнул. Я продолжила:

— И наше тело очень хорошо контактирует с ним. Правильно?

— Она сняла ожерелье перед тем, как убить себя.

— Что?

— Она сняла его, — сказал Полиник. — Чтобы умереть.

Разумеется. Мы все это знали, с ним даже умереть толком не получается.

— Оно сохраняет жизнь, — сказал Полиник. — Ты замечала, что инженеры всегда выглядят бледнее?

— Они живут ниже.

— Но есть ли разница? Очистительные системы ведь одни и те же везде.

Полиник вдруг увлекся, лицо его просветлело. Он сказал:

— Впрочем, думаю это тоже играет роль. Тут сумма факторов. Один жемчуг на Свалке не защитит. Но множество жемчужин внутри могли бы...

— Сохранять их жизни, — сказала я. — Несмотря на отсутствие тепла и пищи.

Мы понимали друг друга с полуслова. Я не думала, что мы родственные души, или что-то в этом роде. В конце концов, у нас просто был очень ограниченный набор информации и способов ее получить. Мы пришли к одинаковым выводам, потому что количество возможностей было столь мало, что не оставило нам маневра. И все же это было отличное начало.

— Думаю, подкожный жемчуг это то, что у них получается из жизни на нашей планете. Красивое, белое, светящееся. Оно питает их, а излишек может помочь им сохранять тела и использовать их.

— Не думаю, — сказал Полиник. — Что ожерелье на шее может навсегда предотвратить смерть. Но оно может сделать ее невероятно медленной и очень мучительной. Поэтому мисс Пластик и сняла его.

Американская слащавость ее комнаты заставила Полиника так назвать эту бедную девушку. И хотя никакой Америки больше не было, если на земле и оставалось нечто настолько же сияющее, и в то же время плоское, как картинка в мультфильме, это была комната, в которой мы сидели.

— Но если она знала об этом, — сказала я, но не закончила свою мысль. Все знали, но не многие задумывались. Полиник все понял. Он кивнул. Мисс Пластик тоже много думала о том, что такое подкожный жемчуг, потому что кто-то, кого она любила, был заключен в ее хозяине. Она тоже думала об этом так напряженно, что неизбежно пришла к этому выводу.

А затем ей стало так грустно, что захотелось умереть.

Мы продолжили разговор только через несколько минут. Я сказала:

— Но что бы ни делали наши солдаты четыре тысячи лет назад, у них не получалось повредить их так, чтобы увидеть хоть что-то. А подкожный жемчуг видим.

— Наверное, он очень глубоко.

Мы и не заметили, как перешли на шепот. И хотя у меня не было страха перед ними, потому как Сто Одиннадцатый никогда не интересовался тем, что я хотела вернуть Орфея, я все равно не могла говорить об этом громко. Наших хозяев, казалось, больше волновала возможность потери цикла Моне, посвященного Руанскому собору, чем любые наши попытки убить их. Симптоматично для этой части истории.