Геи и гейши

— А я король интеллектуалов и оттого имею максимум средств для того, чтобы жить как хочется. Так и живу.

— То сидите в Сети, то в затрапезном и поистине шутовском виде шляетесь по дорогам — словом, занимаетесь сомнительными вещами.

— Э, милый мой, шутовство — лишь прикрытие серьезности нашей души, хакерство — только орудие, оружие, мастерство, которое само по себе не может быть ни дурным, ни хорошим. Выбор между этими двумя категориями всегда остается за тобой: ради самой возможности выбора — причем на поле самом что ни на есть широком, — и затеяли мы свою игру.

— Мы?

— Вы и я; ваши друзья и мои… подданные, — он улыбнулся при этом последнем слове.

— Король — и среди пыли и грязи, — сказал я.

— Король-шут, — уточнил он. — Назначение шута — превращать в пустяки и бирюльки все то, чему люди придают излишнее значение. Шут проходит насквозь, ударяя по любому символу и оставляя позади любую икону. Ведь икона — всего лишь значок на экране, сокращающий путь: опытный мастер может обойтись без нее и не заплутать.

— Мы оба играем, — ответил я, — потому что всё лучшее в мире мечено знаком игры.

— Протяни мне свою левую руку, — приказал он, открывая мне навстречу свою правую ладонь.

И я увидел — почувствовал, — что она всеми чертами, резами и завитками, всем дактилоскопическим узором, как в зеркале, повторяет мою.

— А потом всё оборвалось, — полуутвердительно сказал Далан.

— Ну да, и вообще то был сон — и логика, ускользающая логика сна, и наполненность его образов, что сохраняет и помимо слов свой тайный смысл в течение нескольких секунд после того, как ты проснешься — или перейдешь из сна внутреннего в сон внешний и всеобъемлющий.

— Тогда скажи мне: сейчас ты бодрствуешь или видишь сон, в котором мы оба — снова одно? Одна сущность, исполняющая обе роли в диалоге? — спросил хозяин Башни.

— Ты говоришь загадками и парадоксами, Далан.

— Но ведь и ты тоже так умеешь, Оливер. Разве ты не узнал меня? Король и его шут — они одинаково одеты в пурпур.

— Мои тряпки мало похожи на императорское одеяние, — усмехнулся Оливер. — Впрочем, как и твоя античная туника и твои босые ноги.

— Это еще что — босота и нагота! Кое-кто пожелал нацепить на меня это паскудное германское изобретение — штаны, и хорошо еще, что не с замочком, какие одно время были на статуях Микеланджело, и не нарисованные, как на его же фресках в Сикстинской капелле. То была некая Дейша-Сионицкая, хорошо, что не гейша. И с сотоварищи. Ну, я им всем показал Страшный Суд!

Оба рассмеялись.

— Мы близнецы. И вот единственное различие между нами: ты вольно бродишь, пьешь на скатерти долин из кубка метелей бурю, из голубой чаши небес — солнечный эфир. Ведь это ты — тот приснившийся тебе король дорог, сетей и тропинок. Я прикован к перекрестью дорог, морских и сухопутных, ибо отдал свой дом, только чтобы его не потерять. (Знаешь, его хотели реквизировать. Что за жуткий новояз!) Однако в результате этого чисто символического действия — потому что дом и так и эдак принадлежал поэтической братии — я стал к нему прикован. То, чему суждено, приходит ко мне, но лишь оно, и мир мой обеднился из-за отсутствия случайного.

Потом вышли они из дома, от его готических роз и геральдических лилий на его витражах, и направились к морскому берегу. Одна скала напоминала лицо, обращенное к морю, и Оливер вспомнил новеллу Готорна о Каменном Лике, одну из тех, которые особенно были любимы им в юности и потому подвергались сугубой переработке во время сценических выступлений. Ветром и временем были высечены из камня благородные черты.

— Этот лик, походит на всех людей мира, не походя ни на кого в отдельности; однако я часто говорю, что он — мое изображение. Так становишься лучше — подгоняя себя по идеальный образец, подставляя по ветер и снег, дни, недели и годы самого себя, — заметил Далан.

— У него должна быть своя собственная история, — отвечал ему Оливер.

— Да, и не одна: я знаю их все, — откликнулся Далан. — Они замкнуты, как в шкатулке, в стенах моего Дома; я отпираю его, когда мне вздумается, и выпускаю их по одной — птенцов, которые отрастили крылья, сладкоголосых птиц моей молодости.

— Расскажи!

— Сегодня будет… — помедлил хозяин, — эта сказка двух стихий, двух природ человека: воды и земли. Но, может быть, и всех четырех.

И он поведал Оливеру историю, которую потом назвали -

ЛЕГЕНДА О СТАРЫХ КОРАБЛЯХ

В отдаленные времена, когда селились тут эллины, а викинги навещали сии златые и винноцветные берега, приплывали они либо на хищных пиратских ладьях, длинных, поворотливых и узких; либо на пузатых и остойчивых купеческих суднах. Носы кораблей украшали фигуры всяких чудищ, богов и героев, вытесанные обыкновенно тем же топором, что и гнутые борта ладей: весьма грубо, но выразительно. Фигуры эти были съемные. Корабли-воины чаще носили изображения всяких фантастических животных, рогатых и клыкастых; торговля шла под более мирными знаками.

И вот в киммерийской гавани стали борт о борт, почти касаясь друг друга лопастями весел, два корабля из разных флотилий. Ладья для набегов была украшена изображением того змея, что стережет мировое древо, золотолистый ясень Иггдразиль; но казался этот змей, хотя и в чешуе, точно в броне, вовсе не так свиреп, как его оригинал. Видно, так помыслил о нем корабел или приказал ему тот ярл, на чье золото строилась ладья, потому что не так любил этот ярл ввязываться в сечу, как мирно ходить в чужие земли. А нос «купца» венчала пышноволосая девушка. Как у греческой богини победы, Ники Самофракийской, складки ее хитона или плаща вздымались, точно крылья; и так же не было у нее головы, а может быть, только лица: волосы, сливаясь с развевающейся тканью, живым покрывалом окутывали ее плечи и стан. Удивительная то была фигура, и безумным считали того художника, что осмелился не вырезать, а лишь наметить ее.

Основой статуи девы, по легенде, послужил виноградный корень… Ты не веришь тому, что у лозы может быть такой огромный корень? Но ведь у той кисти, что трое мужей принесли на шесте Иисусу Навину, должна была быть могучая опора в виде воздушной ветви, а у той ветви и того ствола — такая же мощная опора в земле.

Пути обоих кораблей потом не раз скрещивались, и они хорошо узнали друг друга.

Случилось так, что судно со Змеем вынуждено было вместе со своей флотилией отбивать торговый караван от пиратов теплых морей. Судна-драконы сражались храбро; говорят, их носовые чудища изрыгали пламя из пастей. Устрашенные, корабли чужаков оставили караван в покое и почти невредимым: однако один «купец» затонул, да и боевые ладьи были сильно побиты.

Корабельный Змей смотрел вниз через толщу воды и видел там русалку. В бликах солнечного света ее длинные волосы колыхались, словно водоросли, и оттого Змею казалось, что он наконец-то видит ее лицо, прекраснее которого нет на свете.

И вот русалка отделилась от погибшего судна и, послушная немому зову, поднялась к поверхности. Маленькие руки ее ожили, выпростались из складок одежды и заплескали по воде, двигая за собой узкое и стройное тело прямо к носу ладьи. Потом они протянулись кверху и обняли чешуйчатое страшилище за шею.