Геи и гейши

— У меня — тем более: вся жизнь моя одно сплошное начало, — отозвался он. — Сказать секрет? Есть у меня профессия. Семейное ремесло, ужасно традиционное и одетое пылью веков. Только нельзя назвать, какое: счастье спугнешь.

— Помочь не требуется? Пока в самых верхах, знаешь, не спохватились. Поговорю кое с кем, квартиру выдадим из спецфонда для выпускников детских домов. Твой хитрый подвальчик туда перевезем. В другой город, конечно. Знаешь, это даже лучше всего — тогда ты из нашей компетенции прямым ходом уплываешь. А принимать меры не надо — значит, и мстить будет не с руки.

— Теобромическая логика. Вы чувствуете, Зено?

— Это что я добренькая? А-а. И ты поплывешь, и я уже плыву с твоего шоколада. Ты чего туда втер и намешал, прохвост малолетний?

— Ничего дурного, правда-правда. Это вы сама перенервничали, а теперь отходите.

— Но о квартире я со-о-бражаю туго, — ответила она, чуть притормаживая на отдельных слогах, но в целом куда более плавно и ритмично, чем обыкновенно говорят люди. — Пропишем в соседнем населенном пункте — и с концами… то есть без таких концов, что цепляются. А с пропиской и работу себе отыщешь. Не в подземелье же твоем тебя регистрировать?

— Э, нет. Еще не было человека на земле, который бы меня прикнопил к определенному месту на карте родины. Не той мы породы.

— Знаю я, из какой, — в голове Зенобии кружилась метель, а, может быть, звезды водили бесконечный хоровод. — Только слова на язык не идут. Расскажи ты вместо меня, ладно?

И он стал по-своему перелагать притчу, которая и в самом деле была ему до боли знакома. Начал он так:

— Разумеется, все мы родом из детского дома, кроме тех, кто родом из детского сада. Что до меня, то такое дитятко таких родителей в самый раз кое-кому показалось упихнуть на казенную кормежку и о нем позабыть. Нет, то не сами мои родители такое сообразили, а те, кто над ними гласно и негласно надзирал. Ах, да вы что, совсем молоденькая и не знали, что это бывает сплошь да рядом? И что мои папа и мама прекраснейшим образом были тогда живы, тоже не знали, да? Ну конечно: ваши братцы и сестрицы по полицейской форме наивны, как груднички, и вообще не подозревают, что таких детей, как я, любят не только дальние родственники, но и ближние и ближайшие. Да что там — родственники! Целый клан. Семья. Но о том как-нибудь в другой раз.

— А кто был крестным отцом клана? — спросила бдительная Зенобия.

— Фей довольно молодых лет — не более двух-трех тысячелетий, я думаю… Так вот, в детдоме было принято ночью, когда дежурные няньки уже заснут, рассказывать друг дружке истории — и непременно чтоб позаковыристей и пострашнее. Я так думаю, няньки все-таки нас подслушивали, потому что лучшие из наших страшилок получили всенародное хождение. Вашим детполицаям, конечно, тоже их доля досталась.

Тут он приступил прямо к той повести, которая в узком пенитенциарном кругу была известна как

ПОВЕСТЬ О НЕПРИКАЯННЫХ ДУШАХ БОМЖАТСКИХ

Во времена всеобщей народно-государственной лопоухости эта категория — я имею в виду бомжа, — возникшая незадолго до того в результате естественного отбора и видовой конкуренции и тогда же поименованная, пополнялась спонтанно и очень бурно: за счет пострадавших от опрометчивого присвоения казенной жилплощади с последующей ее продажей «не в те руки», от локальных конфликтов, что сгоняли с отцовских земель, из-за передела границ и последующего притеснения бывших притеснителей, от железнодорожных войн и непланового переселения народов. После того, как все новички вынужденно поставили на себе долгий и тягомотный опыт бездомия, частью повымерев, частью эволюционировав, — правительство, наконец, решилось подвернуть рукава, взяться за гуж — и вынести окончательное решение этого вопроса. Вначале оно пыталось (через головы тех благотворительных организаций, на чьи хрупкие плечи и тощий кошелек эти дела опирались раньше) чистить, мыть, стричь, кормить бомжей и бить на них вошь, так сказать, не отходя от кассы, — то бишь места их временного непрописания — но бомжи тотчас же, на глазах, пачкались и вшивели снова. Пробовало оно поселять их в общежитиях, невзирая на протесты местной общественности, — удирали. Тогда оно догадалось: изобрело микрогабаритные квартирки, оснащенные высокочастотной духовкой, душем вместо ванны и откидной кроватью, и стало до упора набивать их бомжами. А потом запирать — метафорически — за ними двери и выкидывать проблему из головы.

Однако упрямый, как дворняга, бомж никак не желал замиряться и акклиматизироваться: крутая селекция отобрала из рядов бесхозного люда наиболее стойких, закоренелых и свободолюбивых.

Хм. Одно время на стенках метро были такие душещипательные плакаты: «Заведи себе друга» и «Каждой семье — свою собаку». Еще там был изображен полупарализованный пес, по-моему, черный сеттер. Ну, насчет тех, кто брошен, потерялся и к тому же болен, всё верно: подбираем и усыновляем по мере сил и способностей. А вот с потомственным дворянами этот номер не проходил. Западло им было менять вольную жизнь, пусть краткую и впроголодь, на комфортную тюрьму, куда к вечеру забивается вся человеческая стая. И рвались такие псы на улицу — к своим дамам, соперникам и полноценной собачьей действительности.

Бомжам удирать было некуда. С улиц и дорог их приловчились гнать, институт паломничества по святым местам еще не успел в полной мере возродиться после долгих лет запрета, а пеший туризм требовал завидного здоровья и солидного первоначального капитала. И вот бомжи, как и беспризорники прежних огненных лет, не желали без проблем выживать на одном месте и тихо, плавно мерли.

От них оставались привидения….

Духи не вынесших избыточного комфорта бродяг почему-то не могли первые сорок дней оторваться от места своего последнего пребывания; и хотя в светлое время суток отчасти обретали желанную свободу передвижки, ночью какая-то невидимая вожжа или лонжа тянула их назад. Но ведь, учтите, в их квартирках сразу же поселяли «телесников» — так воздушные бродяги стали, по слухам, называть между собой тех, кто еще покамест не вышел из своей грубой оболочки.

В конце концов привидения пораспугали почти весь контингент поселенцев более смирного характера — всяких там одиночек и временно перемещенных личностей — и заново их переместили, правда, не так далеко, как самих себя: до ближайшего дома престарелых или до родных, пристрелянных и обстрелянных мест. Да, собственно говоря, все нехорошие квартирки через месяц с небольшим стали бы вполне хорошими, если бы жильцы второй волны как-нибудь перекантовались; но поскольку их стены пустели снова и снова, в них сразу же вселялись первоначальные жильцы — прочно и навсегда.

С выходом в эфир и астрал бесплотники обретали, как вскоре им стало понятно, свободу и способность к мгновенному передвижению. А все-таки снова и снова манило их нечто в былую их тюрьму. Что это было — возможно, неизжитой реликт коммунального бытия? Стремление злорадно увенчать свое торжество? Или вновь забота юности — любовь?

Сбился я на поэта Пушкина. Вот что выходит, если в школе заставляют зубрить наизусть немеряно. В общем, стали наши газообразные бомжи заниматься сексом. Уж как это у них выходило, не могу судить: но вот факт — появились у них такие же сыновья и дочки. Когда родителям приспичивало полетать, оставляли они свое потомство на всяких бесчувственных старушек, которым уж не страшны были ни привидения, ни привиденские детки. Тем более, сникерсов последние не требовали и памперсов, соответственно, не пачкали; и хотя днем они были невидимы, ночью вовсю начинали светиться, вроде как пенек на болоте, и оказывались необыкновенно хорошенькими на личико. Ну, уж это вовсе не из ранга запредельного — какой младенец не бывает хорош собой!

Вырастали эти дети точно такими же, как их родители; семейные проблемы настигали их тем же порядком, столь же непреклонно и неумолимо. Бомжедухи, наполнив собой и своим поколением один дом, целым роем летели в следующий, делая и его умеренно негодным для проживания. Разумеется, такие вещи скрывались по мере сил, власть предержащих; скрывалось и наличие ограниченного телесного контингента, способного к совместному существованию рядом с бомжами и их потомством и даже им всем сочувствующего. И вот, подобно упомянутому рою или снежному кому, вырастала и множилась популяция безродных и бесплеменных космополитов, легковесных, носимых лишь ветром и своей собственной прихотью, что не имели корней и уже ничем не были подобны степенному обывателю и в своем доме обитателю, жрецу сала и хлеба прожевателю.

— Одного не понимаю, — спросил сам себя Оливер. — Почему космополиты? Корни-то у них в их собственном дому, значит, оставались всё-таки. Или они поначалу из чистой вредности назад поселялись? А если урожденный мертвец получился домоседом, он что — и днем оттуда не двигается или, наоборот, железно меняет характер на противоположный? Я о детишках говорю.

— А поскольку мертвых спокон веку было куда больше, чем живых, а оседлых больше, чем странников, ясно, куда дело гнется, — ответила Зенобия ему в тон. — Ты Пелевина не слишком начитался?