Геи и гейши

Соображайте нынче, кто из них есть кто!

И произнесла Арахна со строгостью:

— Сказано тебе было — платить за стол и кров, а ты вместо этого лишних едоков мне наплодил.

На что Шэди сомнамбулически ответствовал:

— Все они — воплощение изобилия историй, фонтан сказаний и водопад многозначительных притч; полученное тобой с них — с лихвой покрывает все расходы и убытки. Да ты ведь и сама то признала, богоравная и будущая невеста моя, закрыв счет.

— Как закрыла, так и открою, — сказала она. — Так что тебе, Тень, оттого не легче. И вообще, закрыть счет — не значит аннулировать, а только что любые поступления и начисления прекращены и запрещены. У меня, между прочим, всякий сам за себя в ответе — коллективной соборности и бригадного подряда здесь отроду не внедрялось.

— Как это не внедрялось! — возмутились Двенадцать. — Когда мы к нему будто общим канатом привязаны. Как родить — знал, а как пуповину перерезать — так нет его, голубчика.

— И вот мы ему, значит, снимся, этой злокозненной единице, которая никак своих глазенок не отворит на окружающее его положение вещей, — сказал Мариана, — а откроет — так будет нам всем полный абзац.

— Перевернем ситуацию, — отозвалась то ли Ибиза, то ли Зенобия. — Мы — честная и благонамеренная дюжина, а к нам несчастливое число тринадцать примазалось. Да это и вправду конец света и начало для мира Страшного Суда!

— Суда — но над кем? — с тонким намеком сказал Оливер.

— Как бы нам похитрее завершить дело и размежеваться с ним потихоньку, чтобы он и не проснулся насовсем, и в более глубокий сон не впал, где нас опять не станет, — произнес Эмайн. — Странно, что от этакой пустышки зависит наша наполненность, однако примем это как реальное условие.

— Я не тот, кто спит, — внезапно провещал Шэди, дернув головой, как лошадь, которая машинально отмахивается от овода. — Я вообще не я, а мозаика житейских обстоятельств.

— Мозаика? — встрепенулась Марион. — Так разобрать ее на части и выдать каждому по аппетитному кусочку!

— Тише, тише, — замахал руками испанский лорд. — Это же не комильфо и вообще противоестественно. Госпожа пряха, вы, если не ошибаюсь, умеете обращаться с тем клубком, что я вам достал из своего сна.

— Ты прав, — ответила Арахна и снова пустила шар по окружности стола, но теперь то было не Солнце, а лунная жемчужина, несколько более тусклая и непрочная: пройдя полный круг против течения времени, она раскололась пополам. Тогда всё пришло в движение, обратное фабуле вышеизложенного рассказа: Лев с Девой вступили в пространство любви, Влад и Марион, соединившись, принесли себя в жертву, чтобы у девственной юной пары родилось крошечное живое дитя, и оно появилось, только по-прежнему было скрыто от смертных глаз пеленой, дабы свет, лившийся от него, не спалил взора и души.

И сказали Двенадцать:

— Как это так? И свадьбы пока не было, и венчать еще, можно сказать, некого, а ребенок уже есть? Гони жениха сюда, и по-быстрому!

Тут они, наконец, расхрабрились, мигом наложили руки на Шэди, выдернули с места, как редиску из унавоженной грядки, и водрузили посреди стола. И прочли такой стих:

«Мы отражение тебя

В холодных зеркалах миров,

Фантомы снов, плоды любодеянья:

Пока на свет не родились,

Пока не сбросили оков —

Погибшие, хоть милые созданья.

Твоя теперь над нами власть;

Но нынче рассуди ты сам

И нам ты внемли:

Чтоб пуповина порвалась,

Тебя мы вскинем к небесам,

Уроним в землю!»

И Лорд Балморал прибавил от имени своего поэтико-пророческого двойника:

«Мир — бездонность, ты бездонность, в этом свойстве вы едины:

Только глянь орлиным оком — ты достигнешь до вершины.

Мир есть пропасть, ты есть пропасть, в этом свойстве вы сошлись,

Только вздумай подчиниться — упадешь глубоко вниз».

На последнем слове разом подняли они туго натянутую скатерть за свои двенадцать углов (Арахна в сем не участвовала, ибо была судьей, а присяжным членом) и стали встряхивать на ней Шэди, точно клоуна-пелеле с картины черного Гойи, хуже которого только Иеронимус Босх; так что все новоизобретенные истории и новоприобретенные мысли и понятия в его голове перемешались и слиплись в одну-единственную. Ноги, руки и прочие части тела то отлетали от его туловища, то приставали снова — причем Шэди вовсе не был уверен в том, что это его собственные. И, наконец, он совершенно перестал осознавать себя даже той малостью, какой считал, и превратился в кучку зерен или орешков.

Тогда Двенадцать взяли его, сбили пестом в ступе, замесили в квашне, взбили метелкой для вящей пышности и слепили из этого миндального теста хорошенького, пухлого человечка.

А пока они проделывали это с нашим горемыкой, снилось ему напоследок нечто совершенно уж невероятное и непостижимое.

…Он тихо сидел у костра, что одиноко горел посреди зимней ночи, бессветной и беззвездной. Лишь одно согревало ее тьму — его пламя, и лишь одно разрывало — резкий северный ветер, что раскачивал немые ивы у замерзшей реки. Так же безмолвно вздымалась кверху жесткая трава и хрустальный боярышник судорожно тянулся к узкому серпу луны, своими повернутыми кверху рогами похожему на старинную воинскую пектораль. С такой же скоростью, что шли в рост трава и кусты, волоклись по небу узкие тучи, но не в силах были закрыть кинжально-острый месяц. Вдруг послышался как будто гогот и стон диких казарок: то, догадался Шэди, лаяли, взяв свежий след, дикие красноухие и бледношерстые собаки, что вышли на свою ночную охоту.

Он привстал в испуге: стая мчалась прямо к его костру, а собаки, в отличие от волков, не боятся пламени. Да и кто бы мог поручиться даже за обычных волков в ночь лунного безумия!

Однако стая, далеко не доходя до огня, завернула, и лишь одна гончая отделилась от нее, следуя прежним путем. То была небольшая лошадка так называемой изабелловой масти — с кремовой шерстью и глазами, что были прозрачнее голубого горного стекла; высота ее в холке достигала тринадцати мужских ладоней, каждая нога от запястья кончалась пятью пальцами, одетыми поверху в шкуру, понизу в рог, отчего поступь ее по окаменевшей земле была на удивление мягка. На груди у лошадки было серповидное украшение из белого золота с красными завязками и золотыми же бубенцами по краю; длинная грива и пушистый, до самых щеток, хвост были забраны в косицы и переплетены изумрудным шнуром.

Когда лошадка приблизилась, Шэди увидел, что в седле сидит, строго и стройно выпрямившись, нагая всадница: то был кентавр. Кожа и длинные косы наездницы были цветом как лучшее сливочное масло, лицо — белее самой проказы, очи метали синие молнии, тонкий нос крючком загнут на конце, будто у ястреба, а дикая роза губ цвела так сильно и благоуханно, что поистине превращалась в слово. По мере приближения девы становилась видна ее одежда — зеленая накидка из тонкого бархата, вытканного травами, поверх алой шелковой рубахи с широкой золотой каймой по краю. Когда порыв ветра отворачивал накидку, на широкой и плоской цепи, заменившей пояс, виднелся широкий и короткий кинжал с глубокой прорезной чашкой для защиты руки и уловления мечей противника.

Кости Шэди от страха расплавились, мясо на них размякло, дух отлетел, а сердце было обуреваемо всеми чувствами сразу.

— Сегодня на дворе стенание ветра и холод ночи, — сказал он, стуча зубами и трепеща всеми членами. — Зачем ты вышла из дому, к добру или худу?

— Это я стон, я — резкий ветер, я — зимняя ночь, — ответила она голосом, красота которого вызывала трепет, — я дочь этих прекрасных, благородных существ, и напрасно ты упомянул их всуе. Ибо у меня, твоей невесты, жены и матери, три ночных лица: я дева, что скрытно зачинает от мужского взгляда, я лукавая жена, приносящая своего мужа в жертву, я старая свинья, которая пожирает трупы всех мужей. У моих трех лиц — три светлые тени: я — непорочная родильница, я чистая супруга, что берет в вено от мужчины серебряную монету его земной жизни, чтобы обменять на чистое золото, я жрица жизни-в-смерти и смерти-в-жизни, которая умеет обернуть свой жезл так, что клинок меняется местами с чашей. В моей таверне, у моего огня рада я торговать с мужами по уговору и в долг, но всё же плату возьму полностью и в срок. Этот срок настал, и он — твой!