Гель-Грин, центр земли

— Конечно, ревнуешь, — и есть теперь, для кого готовить. Трэвис молчит всегда, ест всё, что дадут, не замечает ни перца, ни соли, ни сахара; Маркус всегда хвалит, и это скучно; а Янус и Дагни избалованные, забеганные по ресторанам, — правда, для Кармен это что сироты; и вот когда они хвалят, понимаешь, что действительно что-то умеешь; по утрам Дагни приходит на кухню — в белом пеньюаре: атлас, мягкий-мягкий, а не тот, что на подклады зимних пальто покупают, а вместо кружева серебряная вышивка по краю — две сплетенные розочки и птицы с огромными глазами; садится на край белого стула и кажется призраком из «Лючии де Ламмермур», если б не гренок в одной руке и кофе в другой. «Простая», — повторяет мужу Кармен по вечерам, а тот недоволен: слишком много героев в этом стеклянном доме, он не успевает запоминать; «та была похожа на мадонну, а эта — простая, как ангел».

Ангел…

Кто-то в доме из стекла на Черной скале думал так же.

«Она ангел, — думал Трэвис и объяснял морю, почему так редко с ним бывает наедине: — Меня не отпускают» «Уйди сам. Ты же мой повелитель, зачем тебе кого-то слушаться?» «Но ведь он же мой отец» «А кто тебе она?» Трэвис вздыхал: «Я не знаю. Но она так прекрасна» «Знаешь, сколько красавиц мы с тобой утопили, что за сантименты?» «Но ведь она живая…» «Стоит тебе только захотеть, и она труп» «Нет, не хочу» «А чего ты хочешь?! В этом-то всё и дело… Ты ничего не хочешь; хочешь вздыхать рядом с ней, смотреть в её серые глаза; и играть с ним в шахматы. Да что с тобой, когда ты успел стать человеком?! Ты совсем забыл обо мне!» — и кидало к его ногам пену серебряными монетами…

Три недели в стеклянном доме… Слишком долго, думал про себя Янус; свет словно лишал его сил; пусть пасмурный всё время; серый, серебристый, молочный по утрам, точно кисель, — он словно видел пальцы тумана, тянущиеся из моря по стеклу, закрывал глаза, считал до десяти по-фински — его научил Маркус, — открывал и видел медленно раскрывающееся, словно бледная роза, утро… Но однажды он, стоя на террасе — перила из черного металла, хрупкие, но прочные, как всё вокруг, как любовь Дагни, — услышал музыку — тихую-претихую мелодию, словно пел кто-то сквозь стиснутые зубы. Он напел её Дагни за обедом; «мне кажется, я слышал её раз сто; но очень давно — может, в детстве; может, это Моцарт? похоже на его «Колыбельную», да? или Битлз?» — и засмеялся, такой нелепой ему казалась ситуация: надо же, никак не вспомнить чье… Но Дагни никогда мелодии не слышала; тогда Янус подобрал на рояле — его привезли из Италии; красное дерево, подсвечники из золота; девятнадцатый век; сразу, как только построили дом; в прошлые приезды, напоминающие дождь, Янус наигрывал на нём свои песни из фильмов — но ничего нового; Дагни сидела на диване, вышивала, в белом свитере и брюках из мягкой шерсти — серого, как тающий снег, оттенка; ноги маленькие, босые, ноготки накрашены розовым, незаметным; подняла светлую голову и испуганно прошептала: «Боже, как красиво, Янус, — и всё еще шепотом, словно знала, что море наблюдает за ними, — как в ту ночь, помнишь? серебряную и белую…» — когда они только-только приехали; и казалось, будут счастливы…

Янус заволновался. Он всегда искал мелодию — но не все, а одну-единственную; с которой можно получить не славу, а бессмертие; пусть даже это и есть условие потери души, мгновенная смерть. «Я слышу её, — говорил он Дагни, — вот здесь скрипки, тихо так, будто крадутся; а потом нарастают — и взрыв, что-то страшное случилось, страшное и прекрасное, и люди плачут…»

— Ты циник. Тоже для кино?

— Не знаю.

— А ты как хочешь?

— Хочу услышать её наяву, потрогать руками… — и глаза его синие так сверкали, что внутри у неё всё сжималось, будто она уже сидела в кинотеатре и скоро будет то самое место, когда люди плачут.

— Для этого нужно уехать, да?

Янус опускал голову. Он знал, что Дагни безумно нравится стеклянный дом; дом из песка и тумана; но он его ненавидел; а Трэвис стоял за стеклом и слушал. Лицо его напоминало первый снег, выпавший ночью, — никаких следов…

— Где Трэвис? — спросил Янус Маркуса; они просидели с Дагни у тарелок полчаса, а Трэвис так и не явился ужинать. Янус заглянул в комнату Трэвиса, полную розовых вещей; постель была смята, как будто на ней лежали, задрав к небу ноги и читая безмятежно любимую книжку; но Трэвис не умеет читать.

— На море, наверное, гуляет по пляжу, — Маркус смотрел в сторону; на тень Януса.

— Поздно уже, — Дагни посмотрела на часы; серебряный браслет, серебристое платье, белая рука на косяке двери, хмурится; мамаша…

— Трэвис всегда знает, какая будет погода, он с морем запанибрата — чего ему бояться, — Маркусу даже нравится предчувствие ссоры.

— Запани… как вы сказали? — и Дагни смеется, будто жемчужное ожерелье рассыпают; предчувствие уходит, и тут возникает будто ниоткуда Трэвис, молча, — он всегда молчит, но его молчание чувствуется; лучше, чем слова умеющих хорошо говорить; волосы у него мокрые и блестят от соли; пальто тоже мокрое, будто он стоял в море по колено и о чем-то просил. Все начинают суетиться, хлопотать, сдирать с мальчика одежду, тащат сухую; Янус надевает сыну белые шерстяные носки, Дагни держит толстую керамическую чашку с раскаленным чаем; лимон, мед, малина — всё; Маркус гладит пижаму. Потом Трэвис сидит у телевизора и смотрит мультики…

— Я не могу, — говорит ночью взрослый мужчина с синими глазами; девушка тоже не спит; слушает его дыхание; а он — её; будто прячутся; потом Янус садится на постели и включает ночник — цвета желтого чая, бахрома золотая.

— Я не могу, — повторяет Янус, — какой в этом смысл? Он всё равно не разговаривает с нами; ни с кем не разговаривает. Только смотрит иногда на тебя, словно видит; но этого мало… А я хочу неба, синего неба, Дагни, милая, пойми, прости; я не могу жить здесь; я построил этот дом не для себя, а для него — брошенного сына; он молчит всегда и смотрит на море; врачи сказали: «слабоумный»; да какой же он слабоумный? в шахматы играет, одевается сам, ест — тоже; я думаю, он просто злодей; просто скрывает что-то, что нам не дано; может, он подменный — эльф там или инопланетянин; однажды за ним прилетят и унесут; может, тогда он скажет что-нибудь, прокричит, пойдет бриллиантовый снег… Не смейся надо мной; я боюсь своего сына. Я рассказал тебе, что у меня есть такой сын; что он живет на краю земли в этом странном доме; ему нравится море; он родился над ним, в самолете; и в роддоме над кроваткой висела картинка — копия Айвазовского; тоже ночь — как та, что ты любишь вспоминать; полная белого бархата и серебра; и он не плакал — всё время смотрел на неё, и глаза его были полны мрака; когда он спит, я наклоняюсь над ним и пытаюсь угадать — что в нём? о чём его лицо?..

Он молчал и сидел растерянно, замотавшись в одеяло, будто заболел; Дагни закрыла глаза, сжала зубы, потом повернулась и улыбнулась, и обняла; ей было так жаль его; какой он одинокий в своем мире, не пускает её; что там? Гостиничный номер с белым роялем…

— Я хочу написать эту музыку, — наконец говорит он сокровенное желание; будто она не знала; и девушка-возлюб-ленная обнимает и говорит: «всё будет хорошо; мы уедем, хочешь? конечно, уедем»; прижимает голову к груди; и так они сидят ночь при свете желтого ночника: он — слушая себя, она — его…

«Какая странная она, эта музыка, ни на что не похожа; будто твои волны; будто сотни страдающих душ», — говорит назавтра утром морю Янус; старый композитор; «отличная, — отвечает море, — что тебе еще нужно? только убирайся побыстрее отсюда»…

Янус в городе, покупает билеты; до большого города на другом конце земли, где сейчас весна; и всюду тысячи сладко пахнущих роз; и даже варенье из лепестков на рынке можно купить. У Кармен там родственники, она просит передать письмо. Дагни складывает платья; обычные в чемодан; нарядные на постель: серебряное, из парчи, легкой, хрупкой, как паутина в росе, вырез на спине; шелковое, синее, яркое, такой абсолютный цвет, будто смотришь на мир сквозь цветное стеклышко — от синей бутылки желаний Брэдбери, к нему сапфировый набор — свадебный подарок Януса — серьги и колье; черное платье с отделкой из куницы — вокруг открытых плеч; красное-красное, как сердце, огонь и рубин, двойное — снизу блестящее плотное, сверху шифон; золотистое, словно желтая роза, со шлейфом и специальным для шуршания приспособлением внутри складок: «называется фру-фру», — хохочет Дагни; и самое красивое — из белого бархата; рядом стоит Кармен.

— Вот это… — говорит Кармен, указывая на белое.

— Кармен, я еще не спросила. Какое самое красивое?

— Вот это, — повторяет Кармен.

— А я думала, вы страстная женщина, думала, вам понравится красное.

— Самое красивое то, что напоминает самое красивое.

— Да вы и вправду цыганка, славная цыганка, — говорит медленно Дагни и складывает платью длинные рукава крестом на груди — не хочу с вами разговаривать, говорит платье. — Иногда мне кажется, что я в нём — Жанна д’Арк, — но это глупости; она носила доспехи… а не платья… первая суфражистка…

— Вы грустите, — понимает Кармен, — вам уезжать не хочется?

— Не хочется, Кармен.

— Странная вы девушка, госпожа Дагни.

— Почему, Кармен? Мечтаю стать Жанной д’Арк? Умереть за право носить штаны… или доспехи…

— Это странное место; здесь мало кому нравится.

— Почему? Дом словно из сказки; и такой вид на море…

— Море здесь недоброе. Не для любви.

Дагни перебирает складки платья; словно ищет ниточки; кусает губы; хватит ныть, хватит, грустить, хандрить, меланхолить; озаряется.