Генерал Алексеев

Таким образом, в этой телеграмме Алексеев не говорил о необходимости именно отречения от престола. Он отмечал лишь, что Государь должен «принять решение». Именно такое, какое станет нужным и оправданным в сложившихся условиях. А каким оно будет — решит сам Николай II.

Еще более точно об этом написал в своем неопубликованном до настоящего времени исследовании внук Михаила Васильевича — Михаил Борель: «Следует обратить внимание на заключительные слова телеграммы генерала Алексеева: “Жду повелений” — которые однозначно говорят, что Алексеев ждет повелений Царя, а не отрекшегося Императора, так как весьма ясно, что отрекшийся монарх уже терял право повелевать. — “Жду повелений” от Царя не отрекшегося — таков прямой смысл этих слов».

Борель развивает этот тезис до весьма логичного и небезинтересного вывода: поскольку Алексеев не замечал в течение войны каких-либо симпатий Государя к политическим реформам, то он был уверен, что никакого иного «повеления», кроме сохранения самодержавия, Николай II не примет. Также и слова о решении, «которое Господь Бог внушит Вам», Борель истолковывает так: «Генерал Алексеев имел в виду хорошо ему (Алексееву) известную, определенную и непоколебимую, как бы внушенную Господом Богом, точку зрения Государя, которую вполне разделял и сам Алексеев (почему в Ставке и говорили, что Государь и Алексеев “спелись”), что во время тяжелой и кровопролитной войны недопустимы никакие крупные политические перемены внутри страны (поэтому Государь долго не соглашался даже на дарование ответственного министерства, несмотря на настойчивое требование Думы)».

«Не подлежит сомнению, — утверждает Борель, — что генерал Алексеев, категорически отвергая какие-либо крупные политические перемены в стране, не мог, противореча самому себе, внезапно встать на сторону Родзянко, Думы и генерала Рузского, да еще приняв во внимание и то обстоятельство, что связь Ставки с Петроградом из-за забастовок была очень плохой, а кроме того, и отношение Родзянко, Гучкова и многих других думских было (но отношению к Алексееву) отрицательным.

Кроме того, ни при каких обстоятельствах у Алексеева не могла произойти в его взглядах за 24 часа такая радикальная перемена, то есть начать отрицать сегодня то, что еще вчера было свято. И необходимо подчеркнуть, что перед отбытием Государя из Могилева (в ночь с 27 на 28 февраля 1917 г.), во время ежедневных докладов Алексеева Государю, в разговорах Царя не было ни намека на возможность такого внезапного отречения.

Так что генерал Алексеев и не мог, и не хотел ни в какой степени поддерживать мятежников, засевших в Думе во главе с Родзянко и его приспешником генералом Рузским», — правомерно заключает Борель. Причины перемены настроений у Алексеева он видит в неожиданной реакции Главнокомандующих фронтами на запрос из Ставки: «Из рассказов моей бабушки, вдовы генерала Алексеева, нам известно, что генерал Алексеев был поражен и шокирован ответной телеграммой Великого князя Николая Николаевича, дяди Государя и бывшего Верховного Главнокомандующего всей Русской армии с 1914 года, иными словами — бывшего прямого начальника генерала Алексеева, а кроме того, как члена Императорской Фамилии, то есть персоны, стоявшей но рангу гораздо выше Алексеева…

И несмотря на неожиданный по содержанию ответ Великого князя Николая Николаевича, генерал Алексеев все-таки рассчитывал на хорошо известную ему (Алексееву) точку зрения Государя — не допускать радикальных политических перемен в государстве во время тяжелой войны (по этой же причине Государь медлил с Манифестом о даровании ответственного министерства».

Да, действительно, можно отметить недостаток инициативы у Алексеева в его взаимоотношениях с Государем (к сожалению, подчас характерной для генерала в критических ситуациях). Михаил Васильевич не мог и не стал требовать от Главкома решительных действий но «наведению порядка в стране».

Проявлялась, по существу, установившаяся для всего периода 1915—1916 гг. субординационная зависимость, при которой Начальник штаба, «фактический руководитель» боевых действий, лишь советует Государю, информирует его о положении дел, подсказывает, но, никоим образом не диктует и не настаивает на принятии конкретных решений. Это вполне объяснялось не только тем обстоятельством, что Николай II был Главнокомандующим, а Алексеев — его формальным подчиненным и фактическим помощником. Очень верно заметил позже эту психологическую особенность характера Наштаверха Лукомский в переписке с Деникиным по поводу издания первого тома «Очерков русской смуты»: «Начавшиеся в Петрограде события должны были его (Алексеева. — В.Ц.)побудить, определенно заставить Государя с места дать ответственное министерство и затем принять решительные меры для подавления “Петроградского действа”. И он это сделать не мог, но… что ему помешало?» Ответ Деникина был краток и точен: «Вы упрекаете Алексеева за то, что он якобы мог сделать, но не сделал: заставить Государя пойти на реформы и подавить “Петроградское действо”? Нет, не мог — по слабости своего характера и по неустойчивости Государева характера». Еще раньше эта же черта характера Михаила Васильевича обозначалась Лемке (правда, по другому поводу) как порочное следование «ложной теории уступок в малом (если это именно малое), чтобы одерживать победы в большом, чего, конечно, никогда на практике не будет» ^{57} .

Именно эта, сущностная, черта — «непредрешенчество» в принятии принципиальных военно-политических решений, выходящих за рамки прав и полномочий, неукоснительное следование указаниям своего начальника — определяла поведение Михаила Васильевича. Обладай Алексеев более сильной волей, большей степенью влияния на Государя, стремлением не только фактически, но даже и формально (если речь идет о критических ситуациях) брать ответственность на себя, возможно, ему удалось бы склонить Николая II к заблаговременному принятию указа об «ответственном министерстве», и (что представляется наиболее важным) убедить не оставлять Ставку в столь критические для фронта и тыла дни.

Нужно учитывать и то, что психологически Михаил Васильевич не был готов к принятию на себя всей полноты управления войсками и контактов с генералами. Всю свою многолетнюю службу он провел в убеждении, что неуместная инициатива в обход иерархии чинов и званий наказуема, вредна и опасна, что армия основана на четкой субординации и дисциплине — в повиновении, в послушании нижестоящих перед вышестоящими. Поэтому последнее слово нужно было ожидать от самого Императора.

Позднее, в период формирования Белого движения, Алексеев всячески стремился от этого недостатка решительности избавиться, но в те критические для России дни многое было иным. Это, однако, никоим образом не свидетельствует о сознательной, заранее готовившейся «измене» высшего генералитета своему Главкому, о «низменной», «предательской сущности» генерала Алексеева, его «подлой» причастности к некоему «генеральскому путчу», «заговору» и т.п., как порой представляется в произведениях эмигрантской и современной российской исторической публицистики.

Ко 2 марта перспективы силового «подавления Петроградского действа» представлялись исчерпанными, но сохранялись надежды на возможность политических уступок, пойдя на которые, очевидно, можно было бы сохранить стабильность фронта и тыла. Здесь главным становился вопрос о пределах этих «уступок». Ни для кого в высшем военном руководстве не было сомнений в том, что введение «ответственного министерства», — правительства, зависимого от парламента, — самым существенным образом изменит сложившуюся, «третьеиюньскую» систему управления, т.н. «Думскую монархию». И еще более эта новая модель власти отличалась бы от той, самодержавной, Богом данной власти, которой присягал Государь Император при вступлении на престол. Конечно, монархический строй сохранялся бы, но, как уже отмечалось, фактически произошла бы «жертва монархом» ради «сохранения монархии», да и монархии «ограниченной». Как точно замечал об этом генерал Дитерихс, «диктуемые формы (правления) не соответствовали духу Помазанника».

Насколько это было приемлемо для самого Николая II — сложно сказать. Но для Алексеева было очевидно, что новый глава государства будет более подходящим для управления изменившейся системой власти. Да и должность Верховного Главнокомандующего, по мнению многих военных, больше подходила к харизматической фигуре Великого князя Николая Николаевича. Ведь даже в упомянутой выше «верноподданнической» телеграмме графа Келлера говорилось об «удовлетворении», с которым чины корпуса встретили известие, что Императору «благоугодно было переменить образ управления нашим Отечеством и дать России ответственное министерство», а новость о «возвращении к нам… нашего старого Верховного Главнокомандующего Великого князя Николая Николаевича» вообще была бы встречена «с великой радостью».

И все же ни в коем случае нельзя забывать самого главного в тех событиях почти 100-летней давности… Несмотря на все политические споры, проекты и предположения, оставалось та единственная, главная, важнейшая цель, ради которой можно и должно было идти на любые политические уступки: победа в Великой войне, победа жизненно важная для России, для фронта и тыла, для политиков и военных, для всего народа. Затянувшуюся, тяжелую войну нужно было заканчивать. Но заканчивать не «сепаратным» или «похабным» миром, а только победой, достижением тех целей, ради которых на фронте погибали сотни тысяч солдат и офицеров. Каждый, пусть и незначительный, на первый взгляд, успех на фронте, каждый километр отвоеванной у врага земли, каждая смерть в бою — приближали час победы. Алексеев и Николай II одинаково понимали это. Об этом Алексеев говорил в своих телеграммах и к Главнокомандующим армиями фронтов, и к самому Верховному. Для него интересы России, результаты столь важной, столь ожидаемой победы в тяжелейшей войне — гораздо важнее, выше обретения той или иной формы политического устройства.