Генерал Багратион. Жизнь и война

Барклай полагал, что Наполеон двинется из Витебска на Поречье либо на Рудню с целью захвата Смоленска. 20 июля он писал подходившему к Смоленску Багратиону, что французы преследуют его арьергард «многочисленною кавалериею, из сего заключить можно, что под Смоленском на сих днях должно быть генеральное сражение»13. Багратион же был убежден, что Наполеон пойдет по кратчайшему пути, то есть по центральной дороге на Рудню. Следовательно, нужно не дожидаться его наступления, а двинуться вперед, навстречу Великой армии, и напасть на французов. При личной встрече 22 июля он убеждал Барклая «пользоваться сей минутой и с превосходными силами напасть на центр его и разбить его войска в то время, когда он, быв рассеян форсированными маршами… не успел еще собраться… Вся армия и вся Россия сего требуют». Это верно — общее настроение после соединения армий было весьма боевым, и все были готовы сразиться и взять реванш за отступление. Кроме того, это отвечало суворовским принципам, которые исповедовал Багратион, — движение вперед, разведка, перехваченная инициатива и моральное давление на противника. Примером может служить приказ Багратиона Платову 27 июня, накануне столь удачного для казаков боя при Мире: он предписывал атаману выделить два полка охотников и «…на него ударить. Я уверен, что неприятель или слаб и выжидает подкрепление, или робеет, почему и нужно нам самим его атаковать и показать, что идем на него, — стоять же перед ним долго на одном месте никак нам не должно, и обстоятельства не позволяют»14.

У трех дорог, не ведущих к победе

На военном совете 25 июля было решено двинуться по центральной дороге Смоленск — Рудня — Витебск. Расчет был на то, что по дороге на Рудню есть удобные позиции, заняв которые можно было дать Наполеону генеральное сражение. Идея движения на Рудню принадлежала Багратиону В конце июля он писал об этом Ростопчину: «Теперь, по известиям, неприятель имеет свои все силы от Орши к Витебску, где главная квартира Наполеона. Я просил министра и дал мнение мое на бумаге идти обеими армиями тотчас по дороге Рудни, прямо в середину неприятеля, не дать ему никакого соединения и бить по частям, насилу на сие его я склонил»15. Впрочем, порой и Багратионом овладевали сомнения — он ясно понимал, с кем имеет дело. 26 июня он писал Барклаю: «Ежели неприятель остановится в больших силах в своей позиции, то это мне кажется, лучше его не атаковать в крепкой его позиции, ибо сам мастер защищаться. Обеспокоить его казаками и выждать, чтобы он сам вышел нас атаковать, а тогда для нас лучше будет… Сие для того говорю, что вы мне сказывали, как нужно длить нашу кампанию»16. Да и сам Барклай склонялся к тому, чтобы с помощью маневров «вытащить» противника на открытые действия и, оценив его силы, дать ему сражение. Вообще, в этот момент он явно нервничал. «Я никогда не замечал у Барклая, — писал Левенштерн, — такого внутреннего волнения, как тогда; он боролся с самим собою: он сознавал возможные выгоды предприятия, но чувствовал и сопряженные с ними опасности»17.

Обоих полководцев страшило возможное окружение, мучила боязнь, что если армии разойдутся и растянутся по расходящимся от Смоленска дорогам, то неприятель этим воспользуется, чтобы разорвать их коммуникации и окружить поодиночке18. Поэтому было решено далеко от Смоленска не уходить, друг друга не терять и дальше, чем на один переход, не расходиться. Кроме того, решили присматривать за Московским трактом, выходящим из Смоленска на Дорогобуж, чтобы «корсиканское чудовище» не оказалось на нем раньше их самих. С продовольствием на это время проблем не было — его безостановочно подвозили из Торопца, Великих Лук и Белого.

К тому же армии отдохнули и пополнились резервами. Считается, что общая численность русских сил достигла тогда 120 тысяч штыков и сабель (77 тысяч в 1-й армии и 43 тысячи во 2-й). Помолясь, утром 26 июля обе армии выступили из Смоленска: 1-я армия (двумя колоннами) шла на Рудню по дороге через Приказ-Выдру, а Багратион (одной колонной) двинулся на Рудню через Катань. Впереди, как всегда, шел Платов со своими казаками и татарами. Для наблюдения за дорогой Смоленск — Орша к Красному из Смоленска был выдвинут генерал Неверовский с 27-й дивизией, прошедшей вместе со 2-й армией весь ее долгий путь от Волковыска до Смоленска. С Неверовским шли три казачьих полка и полк драгун. Первый день был удачен, обе армии беспрепятственно достигли мест ночевки, соответственно: 1-я — в Приказ-Выдре, а 2-я — в Катани. Но утром 27 июля приказа о выступлении в поход не последовало: Барклай вдруг получил сообщение об оживлении французов на другом прямом направлении, а именно на дороге Витебск — Поречье — Смоленск, то есть севернее дороги на Рудню. Не без оснований русское командование встревожилось: если основные силы неприятеля двинутся по Пореченской дороге, в то время как обе русские армии продолжат свой путь на параллельных с Наполеоном курсах, то французы захватят Смоленск, перехватят Московский тракт и зайдут им в тыл.

Особенностью положения русских командующих было то, что они не имели верных сведений о расположении противника и его силах. Было известно, что сам Наполеон находится в Витебске, но как он будет действовать — не знал никто. Барклай, получив сведения о движении французов по Пореченской дороге, предположил следующее: «Мне кажется, что сам Наполеон со своею гвардиею, частию легкой конницы и всею тяжелою кавалериею должен иметь пребывание в Витебске, по крайней мере на верное полагать можно, что сии войска стоят между Витебском и Поречьем, ибо в противном случае не мог бы оставаться в сем последнем месте находящийся там неприятельский отряд, который, по последним известиям, довольно силен и состоит из пехоты, конницы и артиллерии»". И хотя, судя по цитате, все еще было вилами на воде писано, Барклай решил изменить порядок движения войск: 1-я армия перешла на Пореченскую дорогу, а 2-я заняла ее место на Рудненской дороге, у Приказ-Выдры.

Барклай поступил так, исходя из полученных от пленных сведений: «Пленные, в сии дни взятые нашими войсками, показывают согласно со всеми прочими полученными известиями, что впереди Рудни стоит король Неаполитанский с частию своей кавалерии и несколько пехоты, в самой же Рудне находится корпус маршала Нея, в недальнем расстоянии позади оного корпус вице-короля Итальянского, большая часть корпуса маршала Даву расположена в Любавичах и Бабиновичах…»2"

Багратион с решением о переходе армий на другую дорогу согласен не был. При этом он вряд ли сам знал о неприятеле больше, чем Барклай, но считал, что действовать нужно иначе. 27 июля из Катани он писал Барклаю, что пока «узнать о силе его (Наполеона. — Е. А.) невозможно… средоточие его сил нам не довольно открыто, чтобы знать, где он именно находится». Поэтому Багратион опасался, что если 1-я армия двинется на Поречье, а 2-я — на Рудню, то Наполеон может «разделить нас вновь или, обойдя наш левый фланг», истребить обсервационный корпус Неверовского, расположенный в Красном, «которому помочь значущими силами мне будет чрезвычайно трудно или невозможно, если в то же время буду я сам атакован»21. Как стратег он рассуждал вполне здраво и поэтому опасался «сюрприза» от хитрого и опытного неприятеля — что вскоре, к сожалению, и последовало. Вместе с тем, заботясь о своем левом фланге, Багратион пренебрегал такими же заботами Барклая о правом (пореченском) фланге 1-й армии. Но ныне, знакомясь с перепиской обоих главнокомандующих, следует отметить, что Багратион, в отличие от Барклая, обладал некоей интуицией — это мы видели по его действиям в начале кампании, это видно и в процитированном письме об угрозе с левого фланга. Примечательно, что 27 июля Барклай писал императору, что «ночью от 25 на 26 число получены мною рапорты от начальников передовых войск, что все неприятельские аванпосты отступили из занимаемых ими мест, кроме состоящих в Поречье». Барклай не делает из этого никаких выводов, а вот Багратион в письме Аракчееву от 26 июля оценил этот внезапный и ничем не объяснимый отход французов из района Рудни, как бы почувствовав по легкому дуновению ветерка приближение грозы: «Я думаю, неприятель где ни на есть, да сильно сбирается, ибо со всех пунктов его кавалерия отходит. Сего мы узнаем не ранее как завтра», то есть не ранее 28 августа. Так, говорят, приближающуюся волну-убийцу цунами можно предугадать по необычайно сильному отливу… Действительно, Наполеон, узнав о передвижениях русских армий в районе Рудненской и Пореченской дорог, решил опередить Барклая и как раз в это время начал, согласно своему новому плану, собирать силы в кулак.

Как писал Клаузевиц, именно с этого момента между Багратионом и Барклаем «стали постоянно возникать разногласия и споры»22. 30 июля Багратион писал своему «агенту влияния» в штабе Барклая А. П. Ермолову: «Отношение обширное министра я получил, оно не заслуживает никакого внимания. Ибо невозможно делать лучше и полезнее для неприятеля, как он». Все, что делал или предлагал делать Барклай, начинает вызывать изжогу у Багратиона: «Истинно, я сам не знаю, что мне делать с ним? О чем он думает? Голова его на плахе, точно так и должно!» Из этого письма видно, что Барклай перестал советоваться с Багратионом и тот не знал общего положения дел. Неслучайно он просил Ермолова: «Узнай, ради самого Бога, где Тормасов, что он делает, куда он направит свой путь, где граф Витгенштейн? Без толку и связи не только операций, но ничего сделать невозможно»21. Самому Барклаю в тот же день Багратион со скрытой насмешкой и раздражением писал: «Прочитавши со вниманием мнение вашего высокопревосходительства, я не могу согласиться с причинами, которые заставили вас переменить прежнюю нашу диспозицию. Одни слухи не должны служить основанием к перемене операций, в которых всякая минута дорога, особливо по нынешним обстоятельствам. Естьли мы всегда будем думать, что фланги наши в опасности, то мы нигде не найдем удобной позиции…» В желании противоречить Барклаю во всем он тут опровергает главную мысль своего предыдущего письма министру от 27 июля, в котором высказывал особую заботу о своем левом фланге24.

А без воды..

Поначалу казалось, что Барклай в своих расчетах прав — пленные, взятые под Рудней в развернувшемся 27 июля бою французов с казаками Платова, показали, что Наполеон движется по Пореченской дороге. Это предположение подтвердилось и во взятых с бою штабных документах, о которых шла речь выше. Возможно, что тут французы как раз подбросили дезинформацию, укрепившую Барклая в решении перейти на Пореченский тракт. Впрочем, когда маневр этот удался, Барклай обрадовался — обе армии теперь сблизились, обе надежно прикрывали путь от Витебска на Смоленск и Москву, да и к расположенному севернее корпусу Витгенштейна открывалась «свободная коммуникация». Словом, как писал тогда Барклай императору, новое «положение имеет несомненные выгоды и дает полную свободу действовать с успехом по обстоятел ьствам»25.

А в это время недовольство Багратиона возрастало. В деревне со странным названием Приказ-Выдра совсем не было воды (а без нее ни каши не сварить, ни коней напоить). Добывать питьевую воду для десятков тысяч людей и лошадей в то жаркое лето стоило немалых трудов. Обычно в тех местах, где основные силы армии разбивали биваки, все окрестные колодцы были уже вычерпаны авангардом, озера, пруды и речки взбаламучены, а их берега загажены. Трава же или рожь на полях бывали выкошены, как писал один из участников похода, на пять верст вокруг26.

Солдатам и офицерам ничего не оставалось, как брать для своих нужд грязную воду, а это вело к дизентерии и другим болезням. Командир польского эскадрона Д. Хлаповский писал, что «от дурной пищи и дурной воды среди войск свирепствовала сильная дизентерия, в полку нашем почти с начата кампании многие солдаты страдали этой болезнью»27. Участник похода вестфальского корпуса пишет о том же: «Почти все гусары в той или иной степени заболели злокачественной дизентерией, так как пили грязную воду из луж»28. О непрерывном поносе у людей и лошадей писал и французский офицер Жиро де Л1Эн: «Страшная пыль, от которой ничего не было видно в двух шагах, попадала в глаза, уши, ложилась толстым слоем на лицо. Пыль и жара возбуждали сильную жажду, а воды не было. Поверят ли мне, что некоторые пили лошадиную мочу»29

Надежда Дурова вспоминала: «Жажда палит мою внутренность, воды нет нигде, исключая канав по бокам дороги; я сошла опять с лошади и с величайшим неудобством достала на самом дне канавы отвратительной воды, теплой и зеленой, я набрала ее в бутылку и, сев с этим сокровищем на лошадь, везла еще верст пять, держа бутылку перед собою на седле, не имея решимости ни выпить, ни бросить эту гадость, но чего не делает необходимость! Я кончила тем, что выпила адскую влагу»30. Примерно о том же сообщает нам и К. Клаузевиц: «В памяти автора еще ярко сохранилось впечатление об удручающем недостатке воды во время этой кампании; никогда в жизни ему не приходилось в такой степени страдать от жажды: приходилось черпать влагу из самых отвратительных луж, чтобы избавиться от этой жгучей муки, что же касается мытья, то часто целыми неделями о нем не было и речи»31. Лишь к концу похода русское командование стало обращать внимание на недостаток воды. В приказе по 2-й армии 20 августа было особо сказано: «Так как завтрашний день не будет на переходе достаточного количества воды, то оною запастись в манерках»32.