Генерал Ермолов

Мехти-хан карабахский не заботился о благосостоянии подданных, проводил время в распутстве и в занятиях охотой, поручив дела чиновникам, которые обирали не только народ, но и своего повелителя. В результате хозяйство пришло в запустение. Не видно было и признаков роскоши, в которой жил когда-то его отец. Дворец хана превратился в развалины, а имущество было расхищено до такой степени, что он не мог уже содержать даже себя достойным образом.

Алексей Петрович был поражён нищетой Карабаха. Обратив внимание на стоявшую близ дворца неказистую мечеть, пришедшую почти в полный упадок, он пригрозил Мехти-хану:

— Я требую, чтобы к моему следующему приезду на месте этих развалин была выстроена новая мечеть!

Эти слова, сказанные по-азербайджански, подавили волю хана. Все последующие годы он жил в ожидании наказания…

Из Карабаха Ермолов отправился в Менгечаур на встречу с Измаил-ханом шекинским. Он нашел в нем человека «наклонностей развратных, в управлении подданными неправосудного, в наказаниях не только неумеренного, но жестокого и кровожадного». Алексей Петрович при всём народе высказал ему осуждение и приказал, собрав всех несчастных, искалеченных им, разместить в своём дворце и держать там до тех пор, пока не обеспечит семейства каждого обиженного всем необходимым. Приставу майору Пономарёву наместник вменил в обязанность «немедленно восстановить равновесие между властью и народной безопасностью».

Заехал Ермолов и в Ширванское ханство. Оно оказалось в значительно лучшем состоянии, чем Карабахское и Шекинское: народ не был так отягощен поборами, а хан Мустафа исправно платил налог в казну.

Столицей Ширвана была древняя Шемаха, сохранявшая своё значение в течение многих веков. Но Мустафа перенёс свою резиденцию на скалы Фит-Дага, где он мог чувствовать себя в большей безопасности, чем на равнине, однако не настолько, чтобы не думать о будущем. Больше всего правитель Ширвана боялся русских и никогда не доверял им. Определив общее направление политики Ермолова на Кавказе, он понял, что рано или поздно его ханство лишится независимости, и пошёл на сближение с Персией.

Убедившись в правоте характеристик Карабахского и Шекинского ханов, извлеченных еще в Тифлисе из жалоб их подданных, наместник пришел к выводу о необходимости ликвидации существующей местной власти и замены ее русской администрацией. Без этого, считал он, недавно присоединенные к империи мусульманские провинции долго еще будут оставаться враждебной страной, временно оккупированной войсками его величества.

Решение этого вопроса в Карабахе не могло вызвать особых затруднений, ибо действующий правитель не имел детей. В случае его смерти Ермолов считал необходимым не назначать нового хана, хотя наследником по непонятным причинам генерал Ртищев в свое время провозгласил племянника Мехти-хана Джафар-Кули-агу, известного русскому правительству как изменника и виновника истребления персами целого батальона Троицкого пехотного полка^{390}.

Труднее было лишить власти шекинского и ширванского ханов. Но и эту задачу наместник решит после возвращения из Персии.

Ликвидация прежней власти на Кавказе была необходима еще и потому, что почти все ханы не прерывали сношений с Персией; одни в силу родства с шахом, другие из желания с его помощью добиться независимости от России, ограничивающей их необузданный произвол.

Наследник престола Аббас-Мирза, фактический правитель страны при престарелом шахе, сохраняя видимость дружеских отношений с Россией, считал возможным вести тайные переговоры и переписку с ханами и возбуждать против неё не только пограничных мусульман, но и жителей Дагестана и даже Грузии. Результатом этой пропаганды явилась неудачная попытка сына Ираклия II Александра бежать в Персию. Причиной этого явилось лишение его прав на родительский престол, после чего он в течение почти двух десятилетий находился на содержании Тегерана. Впрочем, царевич не мог оказать какого-либо влияния на характер международных отношений на Кавказе. Осознав это, Ермолов совершенно утратил интерес к нему.

Когда речь заходила о царевиче Александре Ираклиевиче, Алексей Петрович говорил:

— Человек, известный развратной жизнью, подлостью и трусостью, опасным быть не может. Я ни гроша не дам ни за жизнь, ни за смерть подобного подлеца.

Позднее Александр Ираклиевич бежал из Дагестана в Турцию, а из Турции в Персию. Принц Аббас-Мирза поселил его на границе с Карабахом, надеясь, что он сыграет ещё свою роль в борьбе против России. Надежды не оправдались: принц ушёл из жизни в Тавризе на семьдесят третьем году от рождения, забытый всеми и на родине, и на чужбине.

Ермолов не сомневался в необходимости ликвидации местной власти в ханствах Карабахском, Шекинском и Ширванском, примыкавших к Грузии, Алексей Петрович не хотел даже испрашивать на это разрешения у Александра I, чтобы не втягивать государя в дело, в котором он явно не мог «творить блага», и брал всю ответственность за это на себя. Наместник заверял царя, что приступит к реализации своего замысла, «сообразуясь с обстоятельствами», сразу после возвращения из Персии.

Правители всех трёх ханств по закону кавказского гостеприимства намерены были подарить наместнику верховых лошадей, уборы к ним, отделанные золотом, оружие, шали и прочее. Алексей Петрович не пожелал принять столь дорогие вещи, тем более воспользоваться ими. Не хотел и обидеть хозяев отказом, поэтому попросил заменить их на семь тысяч овец, чтобы передать в свои полки.

— Хочу, чтобы солдаты, товарищи мои по службе, видели, как приятно мне заботиться о них, — говорил он. — Обещаю и впредь о том думать.

Конечно, ханы обиделись. А вот солдаты были довольны.

* * *

Между тем Муравьев с командой вернулся в Тифлис. Проделанная им работа привела Алексея Петровича в восторг и расположила его к деловитому штабс-капитану гвардии. 9 января 1817 года он отправил в Петербург всеподданнейший рапорт с подробным описанием границы с Персией, в котором пришел к безоговорочному выводу о невозможности допустить возвращения шаху каких бы то ни было земель, отошедших к России по условиям Гюлистанского мирного договора^{391}.

А вот теперь, кажется, самое время обратиться к исполнению Ермоловым дипломатического поручения государя…

Глава седьмая. С ПОСОЛЬСТВОМ В ПЕРСИЮ

ОСОБЕННОСТИ ДИПЛОМАТИИ ЕРМОЛОВА

17 апреля 1817 года Ермолов после торжественного напутственного молебна, совершенного митрополитом Варлаамом в Сионском соборе, выехал из Тифлиса в Персию. В составе его свиты были: чиновники, врачи, художники, офицеры Генерального штаба и Грузинского корпуса, квартирмейстеры, фельдъегеря, хранители подарков, музыканты, казаки и солдаты охраны, слуги — всего более двухсот человек. Их путь пролегал через Талынь, Эчмиадзин, Эривань, Нахичевань и Тавриз.

Согласно высочайшей инструкции, перед Алексеем Петровичем ставились задачи: добиться установления окончательной границы между Россией и Персией, возможно, даже ценой уступок последней каких-то земель с мусульманским населением, присоединенных в результате продолжительной войны, и укрепить дружбу между двумя соседними странами. Зная крутой нрав посла, император Александр I особое внимание обращал на соблюдение им восточного этикета.

«В азиатском церемониале, — убеждал государь Ермолова, — заключается много таких вещей, которые по своей необыкновенности часто кажутся для европейцев неприличными; в таких случаях будьте вообще сговорчивы, ибо не трудно различить то, что относится просто к обычаям, от того, что можно почесть за унижение»^{392}.

По признанию Ермолова, он ехал в страну, не имея о ней ни малейшего представления, и должен был руководствоваться инструкцией, основанной на том же незнании. Свои впечатления о поездке Алексей Петрович выразил в «Журнале посольства в Персию», получившем распространение в списках. Сергей Иванович Тургенев, один из представителей «передовых кругов» России, привыкший «к высокому мнению» о знаменитом генерале, нашел его сочинение «дурно написанным и довольно пустым».

Может быть, журнальчик и впрямь показался Тургеневу суховатым и пустым, но это потому, я думаю, что Сергей Иванович, человек, бесспорно, думающий, не сумел настроить себя на чтение. В противном случае вряд ли дипломат оценил бы сочинение Ермолова так низко, ибо в нем есть всё: и глубокие суждения о монархии и деспотии, о взаимоотношениях между властью и подданными, о чести и бесчестии, об особенностях национального характера того или иного народа, о дорогах и о клопах, атакующих исключительно иностранцев. Он с легкостью необыкновенной переходил от юмора к сарказму, давал меткие характеристики своим собеседникам. Не случайно же многие современники зачитывались дневником Алексея Петровича как приключенческим романом. Вот как оценил его, например, Александр Яковлевич Булгаков, директор московской почты, в письме к брату Константину от 12 августа 1817 года: