Генерал коммуны. Садыя
Шрифт:
— На сколько вы увеличите зерновой клин? — строго спросил Волнов, нервно теребя в руке карандаш.
— Пока на тридцать процентов, — сказал Русаков.
— На этот год — семьдесят процентов, не меньше, — отчеканил Волнов, — это задание.
И обратился уже не к Русакову, а к Чернышеву — тот выжидательно молчал.
— Стране нужен хлеб, а не ваши препирательства. — Герасимов встал, весь вид его выражал неудовольствие. — Идите и подумайте.
Секретарша позвала их через полчаса. До этого они стояли в шумном, прокуренном коридоре управления, и Чернышев,
— Все равно придется тянуть на семьдесят. Вот увидишь. Раз вся страна взяла такой поворот. Мы люди маленькие. Вот увидишь. В конце концов, важно сдать хлеб. Пары парами, все можешь и не распахивать. Другое дело — хлеб за них отдай! Как хочешь. Ты агроном, — с досадой заметил Чернышев. — Тебе виднее.
Русаков вошел в кабинет Волнова первым. За ним как-то боком пролез Чернышев.
— Ну что? — спросил Герасимов.
Ответил Русаков.
— Мы не вправе отменять решения правления.
— И ты тоже хорош, — Герасимов повернулся к Чернышеву. — Научим партийной дисциплине, если вы ее забыли. Они, видите ли, за хлеб, а другие колхозному строю враги, выходит?
Волнов поспешно подошел к Русакову, взял его под локоть.
— Не кипятись, — стараясь быть спокойным, сказал он. — Не мною придумано, не тобою… И идти против такого решения неразумно. Так ведь, товарищ Чернышев?
Чернышев вытирал большим клетчатым платком капельки пота со лба.
— Распашем, товарищ Волнов… Правление примет новое решение.
Русаков не помнил, как вышел от Волнова. В душе все клокотало. Чернышев, казалось, был спокойнее, но бледность не сходила с его лица.
Они стояли на улице. Низко плыли серые облака. Серый, мрачный день угнетал Сергея.
— Куда ты лезешь! — говорил Чернышев. — Соберут партком, освободят обоих. Ты думаешь, другой не распашет? И Батов твой не поможет. Тебя здесь песочат, его в область вызвали — тоже не в гости к теще…
Годы, годы…
Напуганный Чернышев, передав телефонограмму, слушал, что ему говорили из района, и в такт словам кивал седеющей головой.
— Пары не оставим. На все сто процентов. Мы и не протестовали.
И оттерев залысину, заметно волнуясь, сказал сидящему напротив кладовщику:
— Молод Русаков, вот ему и не страшно. Жизнь еще не ломала, не пятнала. Ты думаешь, и я такой не был?
— Но ведь те годы прошли…
— Года-то прошли, — согласился Чернышев и замолчал. Сузив глаза, резко бросил: — Что у тебя там, Ермолай? Выкладывай, а то мне некогда!
«Смотри, Серега, какую мы с тобою пшеничку вырастили… Становись, становись… не бойся, святая она, Серега… Негрешно земле поклониться…»
Отцовские слова никак не совмещались с тем, что говорил Сергею в своем кабинете Волнов.
«Ну, признайся, честно себе признайся, как на духу — плохой агроном ты. Без размаха, без понимания требования времени…»
И вот она — пшеница… Бери ее, перекатывай на ладони тугое, спелое зерно! Какие дожди, а устояла…
Весна в этом году была ранняя, снег лежал по краям межи, и зыбинское поле,
распростертое во всю ширь черной пахоты, дышало теплой согревающей влагой. Сколько раз Сергей приходил сюда весной в утреннюю рань… Нагибался, руками щупал землю, брал влажные комочки на ладонь, растирал их. Кое-где по полю проблескивали ледяшки. Ударишь по ним сапогом — посыплются снежные искры.Каждый раз, возвращаясь домой с зыбинского клина, Сергей думал о сроках сева. Он был убежден, что сеять на зыбинской земле надо поздно, в последнюю очередь. Такая уж земля. Но председатель был другого мнения… Злой, с красными пятнами возле носа, что означало у него высшую степень волнения, Чернышев потрясал перед лицом Сергея телефонограммой.
— Да согласен я, согласен, — отвечал Русаков, отлично понимая послушного приказам свыше Чернышева, — сеять так сеять. Но не у зыбинского оврага. По взгорью, на других полях.
— Посмотрите, какое солнце! Жарища!
— Не Кубань мы и не Украина. Вы же прекрасно знаете — у нашего района свои сроки сева. И наши поля, каждое в отдельности, опять же свои сроки имеют. Я советовался со стариками…
Эти вот «старики» больше всего злили Чернышева. «Нашел с кем советоваться. На каком году Советской власти? Когда наука определяет все, он, вишь, со стариками советуется… Ты что, не агроном?»
— Знаешь что, за тебя отвечать на райком не поеду, — заявил председатель. — Сам ответишь.
— А я и не боюсь. Отвечать будем хлебом…
Не будь Русаков секретарем парторганизации, ни за что бы не уступил Чапай (так прозывали на селе председателя — не то за крутой характер, не то просто за имя-отчество). А тут все же сдался.
— Ладно, приглашу Староверова, послушаю. Да только не очень-то мне нравится твой Кузьма. Норовист.
— Да, с гонором. Может в правление и не прийти.
— Не послать ли машину за ним? — съязвил Чернышев.
Но Староверов пришел в правление и без машины.
— Вызывал, председатель?
— Вызывал. Скажи мне, дядя Кузьма… Что это зыбинский клин за земля, что к нему так надо приноравливаться?
Староверов приосанился, покашлял.
— За зыбинским оврагом, — солидно начал он, — завсегда сеяли позже. Завсегда после того, как везде отсеемся. Земля там другая, отходит медленно…
— Да что ты говоришь, жарища какая, пар от земли… — развел руками председатель.
«Вишь ты как хитришь! — подивился Чапаю Староверов. — Будто хуже знаешь, чем я». И продолжал настаивать на особых свойствах зыбинского клина.
Решили подождать сеять. А когда узнал об этом Волнов (а случилось это почему-то скоро), то даже побелел:
— Опять отсебятину городишь? — спросил он, вызвав агронома.
— Петр Степанович, — с иронией сказал Русаков, — насколько мне помнится, мартовский Пленум дал возможность каждому агроному самому решать подобные деликатные вопросы.
На лице Волнова зазмеилась усмешка.
— Смотри ты какой смелый! Что ж, думаешь, если свобода действия тебе дана, то и ответственности никакой?.. Смотри, брат… — с угрозой закончил он.