Генерал Скобелев. Казак Бакланов

Под утро их заметили. Тропа, по которой шли солдаты авангарда, пролегала по карнизу круто спадающего в пропасть склона: слева ущелье, справа отвесная скала. На противоположной стороне ущелья залегли в камнях турки. Их не видно, зато русские солдаты — как на ладони. Загремели выстрелы, несколько человек упали. Началась неравная перестрелка. Ранен полковник Ласковский. Ему удалось добраться до укрытия, и он оттуда продолжал руководить боем.

Заслышав стрельбу, Скобелев с ординарцами помчался к авангарду. Не доезжая до места боя, бросил взгляд на местность, понял обстановку. Она была не из легких. Кроме полковника, ранены еще несколько офицеров, среди солдат — убитые. А выстрелы продолжали греметь. Позже находившийся при Скобелеве известный художник В. В. Верещагин опишет этот момент. Вот отрывок из его воспоминаний: «Турки стреляли на самом близком расстоянии и лепили пуля в пулю, мимо самых наших ног, рук, голов. Так и свистел свинец то с писком, то с припевом и, шлепнувшись в скалу, либо падал к ногам, либо рикошетировал. Это была сплошная барабанная дробь выстрелов, направленных на нашу группу — свист назойливый, надоедливый, хуже комариного.

Я шел с левой стороны Скобелева и, признаюсь, не совсем хладнокровно слушал эту трескотню… Я, однако, наблюдал еще Скобелева. Смотрю на него и замечаю, не наклоняется ли он хоть немного, хоть невольно, под впечатлением свиста пуль? — Нет, не наклоняется нисколько! Нет ли какого-нибудь невольного движения мускулов в лице или в руках? — Нет, лицо спокойно и руки, как всегда, засунуты в карманы пальто. Нет ли выражения беспокойства в глазах, я разглядел бы его даже, если оно было хорошо скрыто — кажется, нет, разве только какая-то бесстрастность взгляда указывала на внутреннюю тревогу, далеко-далеко запрятанную от посторонних. Идет себе мой Михаил Дмитриевич своею обыкновенной походкой с развальцем, склонивши голову немного набок.

— Черт побери, — думал я, — да он все тише и тише идет, нарочно что ли?

Пальба просто безобразная, то и дело валятся с дороги в кручу люди и лошади…

Мне интересно было узнать внутреннее чувство Скобелева во время сильной опасности, и после я спрашивал его:

— Скажите мне откровенно, неужели это правда, что вы приучили себя к опасности и уже не боитесь ничего?

— Что за вздор, — ответил он. — Меня считают храбрецом и думают, что я ничего не боюсь, но я признаюсь, что я трус. Каждый раз, как начинается перестрелка и я иду в огонь, я говорю себе, что на этот раз, верно, худо кончится…

Я доволен был, что Скобелев смотрел в глаза смерти далеко не хладнокровно, только скрывал свои чувства.

— Я взял себе за правило никогда не кланяться под огнем, — говорил он мне. — Раз позволишь себе делать это, и зайдешь дальше, чем следует».

Данное художником объяснение поведения полководца в минуты опасности раскрывает многое в его характере.

Но вернемся к событиям на переходе через Балканы.

— Дукмасов! Ко мне! — позвал Скобелев ординарца, находившегося поодаль от него. — Берите десятка два казанцев, и ту дрянь, что засела в скалах, уничтожить!

Хорунжий не нуждался в разъяснении: сразу понял, что требовалось. Под стать ему были и охотники, вызвавшиеся идти с ним. Скрываясь в камнях и расщелинах, они незаметно подобрались к флангу неприятельской засады и с криком «ура» атаковали турок. Не ожидавшие нападения, те бросились бежать, сея панику и неразбериху.

— Стреляй чаще, братцы! Не давай уйти басурманам! — кричал хорунжий, подбадривая казанцев.

— Молодцы! Лихо! — не скрыл восторга генерал, наблюдая действия солдат.

Когда хорунжий возвратился и доложил, что приказ выполнен и турки бежали, Скобелев сказал:

— Спасибо, Дукмасов! Благодарю! Поздравляю вас с Георгиевским крестом.

— Рад стараться! — ответил донской казак, польщенный высокой наградой.

В это время выстрелы послышались и позади. Вначале редкие, они с каждой минутой учащались, а потом переросли в сплошную пальбу, заставившую Скобелева насторожиться. Приказав командиру Казанского полка продолжать движение, он поскакал на выстрелы. Оказалось, турки напали на колонну с противоположной стороны, и находившийся неподалеку от места боя Куропаткин принял командование над подразделениями пехоты. Пренебрегая опасностью, он с группой офицеров и казаков поднялся на высоту, чтобы разглядеть неприятельскую позицию.

Стреляли справа. Находясь в надежном укрытии, турки вели меткий огонь, стараясь прежде всего поразить командиров. И едва Куропаткин вышел из укрытия, как был ранен.

Генерала встретил несшийся во весь опор по глубокому снегу казак.

— Подполковника подстрелили! Навылет! — доложил он.

— Какого подполковника? Докладывайте толком!

— Его превосходительство Куропаткина! Сюда вот, в левое плечо. Кровищи…

Скобелев изменился в лице.

— Где он?

— А там, — махнул казак в сторону возвышенности.

Подполковник сидел за огромным камнем, привалясь к нему плечом. Лицо побледнело, губы совсем синие. Приговаривая что-то, фельдшер старательно и ловко бинтовал рану. На глазах на марле росло алое пятно.

Увидев генерала, Куропаткин хотел встать, но не смог.

— Ах, Алексей Николаевич! Как же вы так! Как же! Я же предупреждал…

Генерал не скрывал сострадания. Подполковник был для него не только первым помощником в делах, но и товарищем, испытанным другом с давней поры. Казалось, глядя на раненого, он забыл о том, что от него зависит судьба отряда, лежит ответственность за выполнение трудной задачи, после которой предстоит еще более тяжелое дело. В душе он осуждал подполковника за его опрометчивость, за то, что повел роты на неприятеля, когда с этим мог справиться батальонный командир. Будь он поблизости, ни за что не позволил бы начальнику штаба дивизии испытывать судьбу… Но на войне бывает не до соблюдения правил, и он, Скобелев, часто сам их нарушает.

— Ах, Алексей Николаевич!.. — Он подошел к раненому, осторожно обнял. Глаза его предательски заблестели. Потом с привычной в голосе твердостью приказал: — Раненого немедленно в лазарет, в Габрово!

Перевалом овладели с боя. Шедшие впереди солдаты Казанского полка вконец выбились из сил. Их заменили роты Углицкого полка. Командовал им полковник Панютин, человек энергичный, решительный.

— Уверен, Всеволод Васильевич, что сумеете за ночь вывести полк в долину.

— Будет исполнено, — отвечал тот.

Как ни сложен в горах подъем, еще труднее спуск, к тому же ночью, в постоянном ожидании нападения неприятеля. Местами покрытая льдом дорога так круто уходила вниз, к пропасти, что опасно было не только идти, но даже стоять. Ноги скользили, и приходилось ползти на четвереньках, обдирая руки в кровь. Одна из вьючных лошадей не удержалась, свалилась в пропасть, и казак, который вел ее, чудом удержался, бросив поводья и в последний миг ухватившись за торчащий изо льда камень.

А в это время Скобелев, объехав полки, отдал распоряжение остановиться на ночлег, чтобы с утра, передохнув, снова продолжить движение. У костра одной из рот Казанского полка сидел священник отец Андрей. Протянув к огню босые ноги, он потряхивал парившими портянками.

— Нам бы только спуститься в долину, — говорил усач-унтер, щурясь от огня. — Там, внизу, намного легче будет.

— Как бы не так, — возразил носатенький солдат. — Сколько толклись мы у Плевны? А тоже говорили: плевком мы одолеем эту Плевну.

— Так то ж город! Кому, глядя на зиму, охота уходить из теплых домов! Вот турок и сопротивлялся. Он до холода пужливый. Это мы к морозам привычные, да и то тянемся к огню.

— А мне та долина смертью грозится, — подал голос отец Андрей.