Генерал Снесарев на полях войны и мира
Шрифт:
Письма к жене от 20 октября и 25 октября 1916 года, в которых рассказывается об «Орлином гнезде», разделяет неожиданно небольшое, весьма выразительное письмо-выпад против «бестолковщины в постановке принятого на себя дела Союзами городов и Земским… Какие-то безусые мальчишки (как и большинство наших уполномоченных Красного Креста) разъезжают на экипажах или автомобилях… Эти все уполномоченные всяких этих союзов — бездельники и ненужные люди с точки зрения дела, безнравственники по своему уклонению от окопов в великую нашу войну. А у вас крик о недопущении общественных сил к служению на войне! Кого они дурачат или обманывают, а может быть, зачем сами так слепо ошибаются?»
(Была гора Орлиное Гнездо в Порт-Артуре, которую японцы заняли в декабре 1904 года, а Снесарев оборонял «Орлиное гнездо» в октябре 1916 года, почти через двенадцать лет и за тысячи вёрст от Порт-Артура.)
Через долгие месяцы придёт достойная награда. 27 июня 1917 года Снесарев получит телеграмму:
Официальное опубликование приказа с описанием подвига появится в газете «Армия и флот свободной России»: «Командующему 159-й пехотной дивизией Андрею Снесареву за то, что: 1) временно командуя 64-й пехотной дивизией в бою 23 октября 1916 г. в районе Кирлибабы, когда противник после сильной артиллерийской подготовки повёл атаку с целью прорыва нашей главной позиции в направлении высот 1318–1527, лично руководил отбитием атак на решительном участке 253-го пехотного Перекопского полка, а когда с наступлением темноты противнику удалось закрепиться в двух наших полуразрушенных окопах, внезапной штыковой атакой в ночь на 24 октября выбил противника из наших окопов, отбросив его за линию его исходного положения. Трофеи: 3 офицера, 185 солдат, 3 пулемёта, 3 бомбомёта и 2 миномёта; 2) командуя той же дивизией, после ряда личных разведок под действительным огнём противника разработал план прорыва позиций противника, прикрывавших участок шоссе Кирлибаба — Якобени; перед самой уже атакой воодушевил людей, находясь в передовых окопах, а в момент движения рот в атаку, презрев очевидную опасность и находясь под сильным и действительным огнём противника, лично стал во главе наступающих рот и направлял их в атаку. Когда же наша пехота, преодолев сильное сопротивление противника, прорвала позицию последнего, лично повёл в атаку 2-й батальон 255-го пехотного Аккерманского полка, чем закрепил наше положение, отбив ряд контратак сильных резервов противника. В результате этих действий наши войска овладели позицией противника и прекратили движение по шоссе на участке Кирлибаба — Якобени. Трофеи: 19 офицеров, 863 солдата, 11 пулеметов, 4 бомбомёта и 2 штурмовых орудия».
В конце октября в дивизию заехал инспектор артиллерии Михаил Васильевич Ханжин, и Андрей Евгеньевич со щемящей тоской на-всегдашнего расставания почувствовал, сколь сильно он любит друга-сослуживца, простого, искреннего, скромного. Ханжин говорил, что «главное теперь — начальники дивизий: полки — малая единица, быстро исчезающая, а дивизия что-то более устойчивое; корпус — далёкая инстанция, к тому же у корпусного командира нет воспитательных влияний и функций; где начальники дивизий хороши, там и дело идёт. Для “хорошего” надобны храбрость, общение (окопы) и честность в труде».
Как эти мысли созвучны были мыслям Снесарева о дивизии — оптимальной фронтовой единице, мобильной, насыщенной, сильной. Три дюжины таких дивизий в силах решить исход не только битвы, но и войны. Разумеется, когда дивизионный командир соответствен и ответствен.
За короткий срок Снесарев вывел вверенную ему «единицу» в лучшие, он много размышлял о её духе и живой плоти — о солдатах и офицерах, которым в любой миг может выпасть гибель; его строки о дивизии, на которую распространяются общие законы войны, огневой тактики, в которой есть свои особенности и незаурядного искусства требует управление ею, исполнены точности, широты взгляда, глубины всестороннего анализа сугубо военно-полевого, психологического, педагогического.
7
Последние дни октября — затишные. Разумеется, фронтовые хлопоты не отпускают. То бумаги, то окопы, то постройка дороги, близкой к передовой. И всё же удаётся и почитать, и предаться воспоминаниям, и даже поспорить об исторических взглядах Ключевского с нервной, но необидчивой и внимающей курсисткой. У неё задиристо детское представление об отечественной истории, почему бы ей и не подсказать нечто существенное, коли слушает? Снесарев с молодых лет стремился постичь движение и тайные начала отечественной истории, он прочитал бездну и зарубежных, и отечественных историков, из русских более других ценя Карамзина, Погодина, далеко не всего Ключевского, а при чтении соловьёвской «Истории России с древнейших времён» испытывая нечто подобное тому, что испытывал Толстой, недоумевавший: «Читаешь эту историю и невольно приходишь к выводу, что рядом безобразий совершилась история России. Но как же так ряд безобразий произвели великое единое государство?»
Были и куда солиднее спорщики, нежели случайная курсистка. Артиллерийский чин, сослуживец Василий Фадеевич Кирей, будущий участник Белого движения, в разговоре любит ссылаться на полководцев и знатоков военного дела ушедших столетий, и в одну из их прогулок приводит изречение Чингисхана — какое высшее счастье в жизни: «Гнать перед собою бегущего врага, топтать его поля, ласкать его женщин». У Снесарева, как молния, вспыхивает название одной из многих задуманных книг — «Философия войны». И это изречение —
именно туда. И дать ему первую оценку именно здесь, на холмистой карпатской тропинке, кстати, ископычены ли именно эти холмы монгольскими туменами? Быть может, Чингисхан и не знал про Нагорную проповедь. Но человечество сделало не один шаг по дороге нравственности и милосердия со времён монгольских нашествий. Гнать бегущего врага — это ещё понятно. Но истаптывать поля — от дикости и злобы души и тела, а не от нужд войны… Тем более ласкать женщин, не могших без смертного отвращения испытывать надругательную вражескую плоть. (Легенда, быть может, — Темучину-Чингисхану трёхчастное изречение, с заключительной посылкой о ласкании чужих женщин, диктовал некий комплекс: его молодая жена была уведена вождём одного из соседних племён и возвратилась через девять месяцев, так что старший сын будущего завоевателя полумира оказался не родным ему по крови.). Но если, засмеялся оппонент-сослуживец, убрать истаптывание полей и на-сильное ласкание женщин — кто же будет гнать врага? Вот такое высшее счастье…8
Новый месяц — ноябрь — начинался с известий не веселящих. Ладно бы — новое и непонятно куда назначение. Во всяком случае, на дивизию, которой он два месяца откомандовал и которая заслужила известность и признание от соседних дивизий до Ставки Верховного главнокомандующего, назначают временно командовать генерала Эрдели, начальника 2-й гвардейской кавалерийской дивизии. Для Эрдели — понижение, хотя, может, и так: принять столь отлаженную и проявившую себя в испытаниях дивизию кому не хочется! Но и Снесареву её никому отдавать не хочется.
Другое известие — совсем из неприятных, как бы рукопачкающих: военно-полевой суд над двумя артиллеристами, обвиняемыми в грабеже и изнасиловании. Снесарев почти убеждён, что суд приговорит нижних чинов к расстрелу, и думает об этом спокойно: «Мы все ходим перед смертью, и она нас не страшит, не нервирует. Она чаще всего выступает как искупление, или для достижения боевого успеха, или за грех некоторых для назидания многим. Ведь какой-либо промах при решении боевой задачи — и мы предаём смерти сотни людей… лучших и храбрых, ибо они скорее её находят…»
Тогда же, в начале ноября, в письме к жене дает необходимые разъяснения насчёт статута ордена Святого Георгия: «Статья 58 Статута (императорского военного ордена Святого великомученика и победоносца Георгия…) гласит: “Имена и фамилии всех Георгиевских Кавалеров увековечиваются занесением их на мраморные доски, как в Георгиевском зале Большого Кремлёвского дворца в Москве, так и в тех учебных заведениях, в коих они воспитывались”. Говоря обо мне, эта статья должна затрагивать: Новочеркасскую мужскую гимназию (Нижне-Чирской прогимназии уже нет), Московский университет, Алексеевское пехотное училище (в Москве) и Военную академию. Про последние два заведения как военные думать не приходится — они сами следят, а в первые два можно написать… Хочу это не для самовосхваления, а для того чтобы гражданские заведения знали эту статью и подумали над нею… Я думаю, ты можешь прямо сказать: считаю необходимым сообщить, что супруг мой, кончивший ваше заведение тогда-то, в эту великую войну получил орден… за то-то, а в конце ссылка на 58-ю статью Статута. А там они, как знают».
И сколь зловещей бывает ирония судьбы, проявляющаяся в событийных, времясводящих, именных, цифровых совпадениях. В Российской империи 58-я статья — оценка мужества и ратного подвига воина, в СССР 58-я статья — политическая, жёсткоприговорная: или расстрельная, или лагерная. В начале тридцатых именно по этой статье Снесарев три благодатных для творчества года вынужден будет «посвятить» Соловкам, Свирским и Кемским лагерям.
В начале ноября снова выпало недолгое затишье, изредка лениво переругивались пушки, изредка раздавались явно без определённой цели ружейные выстрелы, даже частые здесь ветры примолкли, иногда даже падал украдочно-робкий, хотя и хлопьями, снег, осенние дни располагали к прогулкам по окрестным холмам, к раздумьям, к молодым воспоминаниям и поэтическому настроению, благодаря которому вдруг и без спроса являлись на память стихи. Чаще всего лермонтовские. Вспоминались «Ангел», «Русалка», «Нищий», «Тучи», «Ветка Палестины», «Воздушный корабль», «Дума», «Бородино», «На севере диком стоит одиноко…», «Утёс», «Парус», «Сон», «Когда волнуется желтеющая нива…», «Выхожу один я на дорогу…». Раньше, в гимназические и университетские годы, знал наизусть «Демона», «Песню про купца Калашникова», да с той поры не однажды Дон унёс свои воды в море и словно бы память унёс. Вернее, утекающая жизнь и всепомнящую память уносит.
Юный поэт сказал так и столько, словно прожил вдвое больше гениальных своих лет. А он, воин и военный мыслитель, действительно по годам вдвое старше Лермонтова, ещё не написал и малой части того, что задумал и считал необходимым для геополитически беспечного, непросвещённого человечества. Но ведь и Лермонтов, внешне малорослый, а по духу великан, даже не с колокольню Ивана Великого, как писал Белинский, а подоблачный, космический, с мятежными и проникновенно-покаянными заглядами в небо, разве всё задуманное исполнил?