Генерал Снесарев на полях войны и мира
Шрифт:
Снесарев в любом народе осмысливает, понимает, принимает его исторический путь.
В строке его — часто о евреях. «Сейчас Суббота, и в нашем местечке праздник: утром прошли в синагогу старики в длинных до пят сюртуках с книгами в руках; в одном случае Библию несла 5–6-летняя девочка, делая большие шаги за своим дедушкой. Теперь старики и старушки сидят у домов, а молодёжь (больше девицы) ходит (одна к другой) в гости… стариков, чтущих своего Бога и прилежных в чтении Библии, я уважаю: определённо, идейно и прочно», — напишет он в июльском письме 1917 года.
Великому воздаётся как великому. В устах и письмах Снесарева не раз звучит имя Моисея, вождя еврейского народа; звучат и имена библейских пророков, на все человеческие времена видящих тщету власти и накопления богатства,
Снесарев, уже в Острогожске, перелистывал дневники, попросил жену дать письма — и всё перечитал, и вырисовывалась картина тяжёлая, высокая, героическая, низкая, три ратно-военных года России, равные трёмстам мирным. Предсмутные времена. Смутные времена. Послесмутные времена. Люди их так делят, а Бог посылает. Или люди сначала их делают, затем делят?
ПОЛГОДА В ОСТРОГОЖСКЕ.
1917–1918
В ноябре 1917 года Снесарев, провоевав более трёх лет на западной границе, выбыл в долгосрочный отпуск.
В осень 1917 года — приснопамятное «быховское сидение»: в маленьком городке Быхов, в бывшем монастыре, приспособленном под женскую гимназию, в свою очередь наскоро превращенную в тюрьму для российски известных не только в военной среде сидельцев, томились в заключении его друзья, знакомые, сотоварищи по Академии Генштаба и внеакадемические — Корнилов, Деникин, Лукомский, Романовский, Марков, Эрдели, и, проезжая западные земли ещё недавней империи, Снесарев не мог не думать о них. Да неясным был и его самого завтрашний день.
Его путь — через Киев и Харьков — уже приводил в Острогожск, где нашла приют семья, добравшись сюда из Петрограда в конце апреля, и где он в краткосрочном отпуске провёл последние майские и начальные июньские дни 1917 года. Была тогда возможность вставать поздно, около десяти утра, с давно не испытываемым избытком читать и отдыхать. Хотя голова и сердце не переставали болеть ни минуты при известиях о том, что творилось и близ северной столицы, и на окраинах империи. В дневниковой записи от 29 мая — об издевательствах матросни в Кронштадте и о положении в Ашхабаде, где «много русских сёл вырезано». Прошло несколько месяцев с той поры, положение усугубилось. Ещё перед первым приездом в уездный городок на Тихой Сосне в письме от 31 марта 1917 года он, советуя семье перебраться в Острогожск, надеется и уповает, что Алёша, родственник-священник, «пользуется такой симпатией, что под его кровлей будет совершенно надёжно…»
1
И вот он приехал, и, увы, неспокоен, расхристан и грязен уездный центр, городок с большими культурными традициями, Воронежские Афины, как его называли то ли с умилением, то ли с гордостью, то ли с иронией. Родина рано ушедшего Станкевича, предки которого выходцы из Сербии, мыслителя и поэта, одного из зачинателей философского делания в России. Родина Никитенко, академика из крепостных, дневник которого с описанием общественно-литературной жизни на протяжении десятилетий он читал. Родина Крамского, картины которого видел в Третьяковке. И не просто видел — «Майская ночь» волновала его необъяснимо и несказанно. Здесь бывал Рылеев — и его стихи и Думы он читал, строки, исполненные восхищения здешними местами и Малороссией, восхищения несколько надуманного, заёмного, но сам образ человека, пережившего духовное затмение и просветление («Блажен, в ком дух над плотью властелин, кто твёрдо шествует к Христовой чаше»), вызывал сочувствие. А задолго до Кондратия Рылеева забредал в Острогожск Григорий Сковорода, народный философ, мысль которого о «сродстве», то есть служении человека тому делу, на которое более всего данных отпустила ему природа, была кровно близка Снесареву, и он считал наисущественным воплощать эту мысль во всём строе русской жизни.
Казачий атаман Заруцкий — из русинов, из Прикарпатской
Руси. Он хотел было после Смуты захватить Воронеж, но был разбит царскими войсками князя Одоевского не без помощи воронежцев, и Снесарев в Острогожске имел время подумать о нём, как и о запорожцах, спаливших Воронеж на пятом году от рождения крепости; как и о Сагайдачном и Дорошенко, разорительно шедших по холмистым полям и городкам будущего Чернозёмного края и песнями не обойденных. Лихие люди были его предки-родственнички: иногда ему казалось, что не иссохли его корешки и запорожские…Построен был Острогожск московскими воеводами ещё в середине семнадцатого века, а среди первых насельников его были украинские казаки во главе с полковником Иваном Дзиньковским, пожелавшие обосноваться под дланью московской власти. Дарованы им были всякие льготы: вольно и поля возделывать, и мельницы на реках ставить, и рыбу ловить; разумеется, также «конно, людно и оружно» нести защитные службы, ведь сам Острогожск возник как оборонительно-наступательная крепость на знаменитой Белгородской засечной черте протяжённостью в восемьсот вёрст.
Все, казалось бы, у Дзиньковского было для души: и полевой простор, и добронравная семья, и достаток в доме. Ан нет, захотелось чего-то иного — противовластного. Знакомый Степана Разина, он поддержал его младшего брата Фрола Разина, когда тот по Дону подплыл на мятежных стругах к близкому Коротояку, при успехе целясь дальше на Воронеж. Фрол Разин был разбит, Ивана Дзиньковского свои же выдали московским властям, недавнего вождя на Тихой Сосне казнили, а детишек его сослали в Сибирь. Снесарев не раз думал о судьбах и братьев Разиных, и детей Дзиньковского, могших столько добра принести родной земле, но…
Вскоре ему понадобилось побывать в близком Воронеже, тоже некогда стоявшем главнейшим форпостом на Белгородской черте, далеко не рядовом губернском городе, исторический путь и облик которого он знал по «Описанию Воронежской губернии», составленному его знаменитым родственником, историком и духовным пастырем Болховитиновым. Разумеется, начинать отсчёт воронежских веков должно не с царева указа 1585 года: «…на Дону на Воронеже, не доезжая Богатого затона два днища, велено поставить город Воронеж». История Воронежа, его имени, его человеческого голоса куда древнее крепости от конца шестнадцатого века. Во времени более давнем — и Мамаево нашествие, отдых орды у плавного втока Воронежа в Дон перед последним броском на поле Куликово; и испытательное противостояние русских и монголо-татар на реке Воронеж, когда первые на требование батыевых посланников отдать бескровной данью десятину всего ответили по чести: «Коли нас не будет, то всё ваше будет»; и не обойденный летописями эпизод — в 1177 году от крепкой руки Всеволода Большое Гнездо битый князь Ярополк бежал на Воронеж, где «переходил из града в град, не зная, куда деться от печали и скорби» и где был схвачен и выдан сильной власти.
И, наконец, вовсе в дымке — скифская приворонежская древность. Следы той древности — разве что курганы. А так… и более близкие времена — словно теряют голос, слово, вещественный мир. Новое время не просто теснит старое, новое равнодушно и зло расправляется с ним, хоронит его под ударными волнами войн, разоряет разрушительными лихолетьями, пожарами, уничтожает древние сокровища и текущий быт. Уничтожает память.
…Почти весь короткий декабрьский день он отдал приречным буграм Воронежа, откуда открывалась далеко видимая ногайская сторона, и он мысленно похвалил средневековую Московскую Русь не только за Воронеж, но и за систему городков-крепостей по всей южной черте государства, потому что только так, а не сторожами, засеками или запалёнными травами при ветре в сторону Крыма можно было осуществлять геополитическое продвижение на юг. Размеренно продвигаться, а не постоянно обороняться. Впрочем, только ли юг был опасен? Или веками не исходили угрозы и с востока, и с запада? Безопасен был разве студёный север, но он такие ледяные ветры гнал по равнинной, никакими северными горами не защищенной России, что Снесарев ощущал этот пронизывающий, колющий, как иглами, ледяной ветер даже здесь, на воронежских буграх, в тысячах вёрст от Северного Ледовитого океана.