Генерал террора

Савинков молчал. Он знал всё это.

— Но если такого незаменимого карателя срочно отзывают под Рыбинск и Ярославль — что это значит? Одно: большевики догадываются о нашем восстании. Уж не обессудьте, ещё добавлю: срочно готовится команда лётчиков, военно-санитарный поезд и...

— ...и прекрасно! — разжал Савинков губы, которые только подчёркивали невозмутимую бледность его каменного лица. — Прекрасно, я говорю. Значит, понимают, с кем имеют дело.

— Но откуда им известно о наших планах?!

Савинков ждал этого вопроса.

— А вот об этом у начальника разведки надо спросить. У вас, — не повышая голоса, повторил он.

— Недоверие?!

Наблюдавшего за всем этим Патина передёрнуло от какого-то внутреннего озноба. Чем тише говорил Савинков, тем яростнее кипела его внешне невозмутимая душа. В какой-то момент даже показалось: сейчас потребует арестовать Бреде, как-никак, тоже латыша. Но нет. Как бы смягчая удар, коротко всё отмёл:

— Вера! Вера в наше правое дело. Что вы предлагаете, полковник?

Полковник Бреде был прямодушен:

— Надо хотя бы на пару дней отложить наше всеобщее выступление. Пользуясь передышкой, на подходы к Рыбинску, особенно к мосту через Волгу, направить несколько диверсионных групп — в случае необходимости они отрежут продвижение петроградских поездов и даже взорвут единственный мост. Далее. На левый берег Шексны, откуда вместе с Геккером ожидается северное подкрепление, послать конный отряд. В окрестностях Рыбинска, в Переборах, нам удалось сформировать кавалерийскую роту — под началом поручика Ягужина. Бросим её в Заречье? При такой сухости Шексну и даже Волгу кавалерия перейдёт вброд. Им поможет взвод Вани-Унтера, ждущий нашего сигнала на том берегу...

— Ваня? Унтер? Вы верите в партизанские доблести, полковник?

Бреде не дрогнул под этим тихо-язвительным обстрелом.

— А вы, Борис Викторович, верите поручику Патину?..

Патин, без нужды не совавшийся со своими советами, вскочил и выжидательно смотрел на своего вождя, кумира... и дьявола, что ли! Уже давно под впечатлением общих скитаний и опасностей, у него сложилось мнение: «На лице у него рок пишет смертные письмена!» При своём невысоком росте Савинков в критические минуты явно вырастал в глазах противостоящего ему человека. И эти серо-зелёные глаза, ярко выделяющиеся на смертельно-бледном лице, вдобавок изрезанном ранними морщинами, как могильными бороздами... Если уж зажигался казавшийся непроницаемым взгляд, то становился испепеляюще зловещим при тихом, почти неслышно шелестящем голосе:

— Патин! Ваше слово.

Нет, не робость сдерживала ответ — ощущение какой-то непоправимой беды, которую они сами же и накликают.

— Вы спрашиваете моего мнения, Борис Викторович?.. — тянул он время, приходя в себя. — Я воздержусь от категорических суждений... потому что нет и у меня полной уверенности... Но вот несколько настораживающих фактов. Первый. Засылка в наши тылы убийц-диверсантов. Троих мы с вами обезвредили — но всех ли? Второй. Слежка уже явно за нами. Одного я убрал — но последнего ли?.. Третий. О партизанских доблестях, как выразились вы... Связная на конспиративную встречу не вышла...

— Баба?

— Женщина. Вы её знаете — Капа.

— Всё равно, Патин. Разве можно в таком деле доверять женщине?

— Можно! Ибо живая она смолчит... а мёртвая ничего не скажет!

Полковник Бреде об этом знал и уже хотел остановить излишнюю горячность поручика, но тот наступал:

— Борис Викторович! Вы верили Марии Беневской, искалечившей себя при взрыве вашей бомбы и потом погибшей на каторге? Евгении Зильберберг, которая, после того как повесили её мужа, безоговорочно доверилась вам?.. Доре Бриллиант, тоже погибшей рядом с вами? Аристократке Татьяне Леонтьевой? Зинаиде Гиппиус, к счастью ещё живой?! Им-то вы верили?

Полковник Бреде, ошарашенный этой невозможной горячностью поручика, тащил его прочь за рукав засаленной армейской гимнастёрки, но Савинков, не дрогнув ни единым мускулом и не повышая голоса, ответил:

— Нет. Нет, уважаемый поручик Патин.

После такой невоздержанной горячности и такой ледяной откровенности всем стало неловко. Даже у Савинкова чуток дрогнула негнущаяся нижняя губа. И как возвращение к жизни, как призыв ко всеобщему примирению — от самовара бесшабашный и беспечный голос Флегонта Клепикова:

— А не закусить ли нам, господа?

В первую минуту все они непонимающе смотрели на юнкера, который возился у кухонного стола, полуразутый, при одном сапоге, — вторым трубу накачивал, торопя слишком большой и до жару не охочий самовар.

— Не те сапоги пошли! Жёсткие, — смеялся бывший юнкер Павловского Императорского училища, который и в зелёные-то годы был при денщике и едва ли снисходил до закопчённых самоваров.

Но этот беспечальный смех пришёлся как нельзя кстати. Полковник Бреде первым шагнул к столу и первым поднял гранёную стопку:

— Латыш говорит: за Россию!

— За великую Россию!

— За победу, господа!..

И последним поднял налитую стопку уже сам Савинков:

— Я говорю: к оружию, господа офицеры!

Его тихий голос вызвал настоящую дрожь во всём теле — не ту, трусливую, что и сильного валит наземь, а ту, что и трусливого, заражённого общим порывом, бросает в штыковую атаку.

— Перечисляя все невзгоды, вы забыли ещё одно: как раз накануне пропал кадет Заборовский...

— Пре-едал?! — на этот раз не выдержал юнкер и, разливая чай, обжёг себе руку. — О, чёрт!..

Савинков бросил взгляд:

— Заборовский не мог предать.

— Странно, — заволновался Патин, — я потерял его из виду...

— Очень плохо, что потеряли. Но! Не будем перед последним обедом портить себе аппетит. Поговорим лучше о женщинах. Прошу к столу.

Ранний обед пошёл дальше в мирной и, казалось, невозмутимой беседе о том о сём, а больше действительно о женщинах, — о чём же и поговорить, коль их-то как раз и не было? И когда поверилось, что вот так они и разойдутся, оставив роковое решение по крайней мере на завтра, Савинков встал, оглядел всех присутствующих вдруг потеплевшим взглядом и высказал уже сложившееся в его голове решение:

— Я выслушал вас, господа. Единственное, в чём вы меня убедили: промедление в нашем деле смерти подобно. Да! Я тоже думал ещё пару дней дать на подготовку. Вижу — нельзя. Надо выступать. Пока, — кивнул он полковнику Бреде, — не подошли ваши любимые латыши. Пока кочегарят на сырых дровах бронепоезда. Пока красные военлёты ищут керосин для своих этажерок. Пока ваши красные пошехонцы, — Патину, — не собрались все на вашей любимой Шексне. И пока вслед за вашей связной... — новый кивок Патину, — не начали хватать и всех остальных. В единственном согласен: что-то не нравится и мне Рыбинск... Где наш любимый доктор? Почему и он не вышел на связь? Вы видели его, Патин?