Генерал террора

Не исключено, что Савинков лично знал этих несчастных беглецов, но приходилось играть роль несгибаемого «товарища комиссара».

— Туда им и дорога... контра!..

— Контра, уж как есть!

— Костюра белая, кровища доподлинно красная... гы-ы!.. Помянем контру?

Кружки железные появились, бутыль чуть ли не ведёрная, сивуха разливанная. Не морщись, не морщись, пока жив!

Ночевали в избе вместе с красными армейцами. До трёх часов ночи пришлось рассказывать о положении дел в Петрограде:

— Голодают пролетарии... дети, сироты...

— Ну а нарком... он образует положение, Луначарский-то?..

Позабыли, а может, и не знали, что правительство давно в Москве. Хорошо, ещё про товарища Ленина и товарища Дзержинского не спросили. Про старого друга Толю Луначарского проще простого отвечать и врать не надо:

— О, какой нарком!.. Мы с ним ещё в девятьсот третьем году в одной ссылке были. В Вологде-городке...

— Мать честная! — восхищённо перебили. — Так и я же вологодский!

А если уж и сам командир вологодский — так ней до дна. «Иван Васильевич Слесарёв» надрался с красными армейцами истинно вусмерть. Иначе нельзя, не поверили бы в слесарскую сущность.

Зато уж утром начальник гарнизона города Ядринска, бежавший с германского фронта унтер-офицер, прищёлкнул каблуками:

— Чем мы можем помочь вам, товарищ Слесарёв?

Товарищ Слесарёв знал, что отвечать:

— У меня паспорт, выданный Северной Коммуной. Теперь я нахожусь в пределах Нижегородской Советской Республики. Вы будете очень любезны, если выдадите от себя соответствующее удостоверение.

Товарищу Слесарёву было выдано настоящее удостоверение, за настоящими подписями и печатями. В нём снова, и уже местным языком, излагалось, что он в сопровождении охраны «едить, значить дело, по делам дитей-пролетариев в Вятьскую губернь...». То ли гимназист был неграмотный, то ли другой какой писарь писал. Ладно. Всё прекрасно. Пусть здравствуют пролетарские дети!

В тот же день «товарищ Слесарёв» при содействии начальника гарнизона купил довольно крепкий тарантас. Пару лошадей расторопный унтер-офицер тут же реквизировал у какого-то попа. Прости, батюшка!

Сели — поехали с ветерком.

Но до Казани было ещё далеко. На всех дорогах пылили красноармейские разъезды. Под сеном в тарантасе оружие, не только наганы — винтовки. Революционный бедлам в Ядринске помог обзавестись даже гранатами. Однако рассчитывать на победу при встрече с целым конным разъездом не приходилось: там меньше десяти сабель не бывало. Не все ж такие, как в городе Ядринске, покладистые. Начали присматриваться к «товарищу Слесарёву»:

— Пролетарии, говорите? Что-то уж морды больно откормленные!

— Какие есть, товарищи. Наша власть — наше и пропитание.

— Ага, питание... Вперёд по дороге, не оглядываться!

А чего оглядываться. Вдарили по лошадям, когда маленько оторвались, руки под сено — и в гранаты! На этот раз обошлось. А дальше?..

Решили переправиться на левый берег Волги. Там леса дремучие, скрываться и обороняться гораздо удобнее. Да вот беда: никто никому не верит. Красный ли, белый ли — с крестьянина дерут последнюю шерсть. Вопросы — как литые пули:

— Откелева? Большевики?

Стало заметно, что больше боятся большевиков. В этом глухом углу Казанской губернии и железная-то дорога за сотню лесных вёрст. Малограмотные черемисы, татары, русские старообрядцы. Таиться среди них не имело смысла. Новую власть они ненавидели истинно звериной ненавистью.

— Мы не большевики, — сказал Савинков очередному провожатому. — Мы офицеры. Едем сражаться против красных. Что, новые власти лютуют?

— Ой как!.. Истинно звери. Влась, одним словом. Церкви грабют, у татар мечети взрывают. Попов так просто стреляют... Этих, в чалмах... так и пожалеть некому... Что татарин, что русский — одинакова смерть. Зима скоро, а хлеб поотбирали. Как зимовать?

— Защищайтесь. Есть у вас мужики?

— Были, да сплыли. Калеки непотребные...

— А ты вот, парень? Не мужик?

— Я-то?..

Вопрос задел за живое. Проводник на этот раз был не старше тридцати. Явно бывалый.

— Воевал?

— На германском.

— Так вдарьте по грабителям! Собери отряд, других таких же... Чем не командир?

Провожатый признался, что винтовки кое у кого есть — с фронта притащены, без дела под застрехами пылятся. Даже пулемёты припрятаны.

— Артиллерии бы нам... Артиллерист я, не пехота ржавая. У гвардии полковника Перхурова служил. Случаем не встречали?

— Не встречал, — Савинков доверчиво, как этот парень, улыбнулся. — Но... полковник Перхуров и сам скоро сюда прибудет. Служи!

— Рад стараться, ваше благородие! — в тряском тарантасе вытянулся парень, чуть не свалившись за обчучок.

Так и пятый с ними оказался. Тоже унтер-офицер — надо же, везде унтера! Степаном Посохиным назвался. В полчаса дорожными друзьями оказались.

На целую неделю до зубов вооружённый тарантас потонул в заволжских лесах. От жары и безделья перед глазами опять то и дело возникал бедняга Ропшин. А ему и в нынешних днях прошлое мерещилось. Истинно, земля Мельникова-Печерского — читывал Ропшин, размышлял даже над загадкой русской души. Особенно староверской. Здесь если и попадались деревни, так старой веры. Совсем уже не таились перед ними. Да и Степан Посохин места эти знал — сплавщиком перед армейской службой работал, по Каме и Вятке. Были, оказывается, по левобережью хорошо накатанные, но недоступные для большевиков дороги. Впрочем, как и для царских жандармов. Не рисковали сюда соваться ни старые, ни новые власти. Дороги только для своих, для посвящённых.

Лето стояло прекрасное. Дни безоблачные, жаркие. Но под шатрами елей, сосен и дубов не пекло. Иногда попадались настоящие дремучие места, где и нога человеческая едва ли ступала. Всё шире, привольнее дубравы широколиственные распахивались. И — ни единой вроде бы деревни. Чудеса!

— Деревни в двух-трёх вёрстах от Волги ставились, — объяснил разговорчивый провожатый. — Подальше от глаз всякой власти. На малых протоках живут люди. Оно хорошо было, чтоб и от волжских разбойников прятаться. Нынешние красные разбойники не лучше, но не суются в левобережье. Здесь закон — родимый лес. Кого надо — похоронит, а кого и на крыльях вынесет. Нас, например. Но-о!..