Генерал
Шрифт:
– Перевязывай, перевязывай. Я ему, видите ли, трус! Это он сказал мне, ребята. А еще земляк называется.
– Я пошутил. Если бы знал, что ты такую глупость из-за шутки выкинешь, я бы рта не открыл.
– А вот теперь, назло тебе, иду я этот проклятый укол делать.
– Иди, иди, да попроси руку йодом смазать. И перевяжут пусть как следует.
В руке возникла острая боль. Но Шариф крепился еще, улыбался через силу. Хотел казаться веселым.
Гасанзаде, обходящий с Тетериным роту, еще издали заметил, что Шариф с Мустафой стоят, чем-то явно возбужденные, в окружении группы бойцов.
– Как дела, ребята? – спросил он, подходя.
– Спасибо, товарищ капитан.
– Прививку прошли?
– Я прошел, товарищ капитан.
– И я…
– А вы, Шариф?
– И я… – но взгляд комбата упал на испачканный кровью рукав гимнастерки.
– Это что? Откуда кровь?
– Да около машин возились. Зацепился за какую-то железку, – сказал Шариф.
Язык у него заплетался. Капитан глянул на Мустафу. Мустафа, не выдержав его испытующего взгляда, сказал:
– Да врет он, товарищ капитан.
И рассказал все как было.
Изумленный, Гасанзаде потребовал, чтобы Шариф показал рану.
– Марш к врачу!
– Я и так хотел идти, да вижу вы…
– Немедленно к врачу! Перевязать, сделать антистолбнячный укол! Герой! Я думал, он человеком станет… Нет, не услышу я о вас доброго слова, Шариф!
– А что делать, товарищ капитан, я им рты не закрываю. Не хотят говорить хороших слов.
– А что хорошего вы совершили, чтобы заслужить доброе слово?
– Пусть не хвалят, но пусть и не задевают! Товарищи, называются, земляки… Попробуй попросить их о чем-нибудь – беды не оберешься. Помочь не помогут, а до белого каления доведут… На глупость подтолкнут, а потом стоят себе в сторонке, словно им и дела нет ни до чего.
– Я вас знаю, Шариф, вы тоже хороши. Но голову надо иметь свою…
– Шариф, ты что тут препираешься? – вступил в разговор Тетерин. Хорошо, что комбат понимает все, характер там, обычаи ваши кавказские. А ну как нарвался бы на кого другого? Знаешь, что можно подумать насчет твоей выходки, а? Марш в медпункт.
Шариф похолодел. Смерив бешеным взглядом с ног до головы Мустафу, он неторопливо направился к палатке врачей. Через некоторое время, перевязав рану и сделав укол, он вернулся.
– Вот так!.. Всего-то ничего. Укол. Перевязка, – заговорил он, подходя. – Но, товарищ капитан, скажу – не поверите: место от укола болит больше, чем рана!
– Когда вы образумитесь, Шариф? Только на днях присвоили вам звание ефрейтора, думали, человек посерьезнел. А вы опять за старое!
– Товарищ капитан, лучше мне умереть, чем такие слова слушать! Не знаю, что плохого я сделал на этот раз? Меня считают трусом только потому, что не выношу одного вида иглы! Я доказал, что не трус. Сам себе руку порезал, вреда никому не причинил…
– Еще бы кому причинил вред! Мы бы с вами тогда в другом месте говорили. Сейчас речь о вашей безответственности идет!
– Товарищ капитан, это я во всем виноват, – сказал Мустафа.
– Я пока не ищу виновных и не собираюсь никого наказывать. Мне хочется только, чтобы вы поняли, какую глупость сотворил человек. Нет, Шариф, таким сумасбродством ничего не докажешь, героем не прослывешь. Настоящая храбрость проявляется в бою.
– Что ж, я хуже других в бою, товарищ капитан?
– Не лучше. В середняках ходите. Хитрите там, где дело надо делать. Мне ваши развязность и ухарство не нужны. Мне нужен дисциплинированный, собранный, мужественный боец! И запомните: если из-за этого ранения выйдете из строя – отдам под суд.
– Эх, что вам ответить, товарищ капитан? Жаль, что сейчас спокойно на нашем фронте. Не в чем себя проявить. Но знайте: Шариф может испугаться чего угодно, но только не немцев. Это все знают, И если по-честному,
то во всей бригаде только один человек меня принижает и этим выводит из себя, – вот этот самый Мустафа. Его ко мне вроде наставника прилепили, а он хуже няньки. А я ведь не мальчик. Клянусь аллахом, товарищ капитан, я его опасаюсь больше, чем полковника Асланова. Стоит мне один кривой шажок сделать, как этот зловредный Мустафа – тут как тут на мою голову. Будто следит за мной. Не понял своей задачи, превышает власть, ей-богу!Гнев комбата немного поостыл.
– Лейтенант, – повернулся он к Тетерину, – как они вели себя на учениях?
– Мустафой я доволен. А Шариф особого рвения не проявляет…
– Вот как? А мне помнится, вы и раньше, и только что говорили, что покажете себя в первом же бою? Но, чтобы не ударить лицом в грязь, надо учиться, надо многое знать, если хочешь выполнить свою задачу. А вы? Слышали, что говорит командир роты? С прохладцей к занятиям относитесь? На язык вы бойкий, да ведь противника острым языком не сразишь. Бой – это не состязание ашыгов, где сопернику можно запечатать рот искусной строфой.
– Но что делать? Значит, это все, на что я способен, товарищ капитан. Теория, всякие там науки не лезут мне в голову. Мое дело – практика. Стрелять – могу, а что такое траектория или как там ее еще – не соображаю! Но если я из пятидесяти возможных не выбью хотя бы сорок пять, можете делать со мной все, что угодно. Хоть эту ефрейторскую полоску с погон снимите. А что касается этой, как ее, – тактики, карт и тому подобного, то это не мой огород. Если бы у меня были к науке хоть какие-нибудь способности, стал бы я в магазине работать? Давным-давно в институт побежал бы и закончил. Инженер или там доктор был бы, и на войну не пошел бы, бронь себе схлопотал… Но ничего не попишешь – когда я вижу книгу, у меня все внутри обрывается. Хуже чем при виде иглы этой… Вообще, не понимаю, как это у людей терпенья хватает такие толстенные тома читать? Мне легче, кажется, весь день камни таскать, чем одолеть одну страницу.
– Что ж, весьма откровенно, – усмехнулся Гасанзаде, смягчившись от простодушно-наивного и чистосердечного, как ему показалось, признания Шарифа. – Но только не вижу, что особенно трудного вы проходите, что так жалуетесь, товарищ Шариф Рахманов? С тех пор, как вы в армии, эти истины столько раз повторяют, что пора бы их знать назубок.
На прошлой неделе командир взвода едва-едва поставил Шарифу тройку по огневой подготовке. «Может, ты чего не понимаешь?» – спросил он. И поручил Мустафе: «Помоги товарищу. Что не дошло, объясни. Спрошу без скидок». Шариф, конечно, обиделся… «Брать меня на буксир… Что я, телега без колеса? накинулся он на Мустафу. – Что усвоил и чему научился до тебя, – этого мне за глаза хватит. Нечего голову всякой всячиной забивать. В бою я уж как-нибудь без тебя сориентируюсь. И потом, если я буду много знать, для чего тогда командиры? Так что ты иди, родимый, учись прилежно, бог даст, получишь звание генерала. А с меня и ефрейтора хватит. Как-никак, рядовой солдат – главная фигура на войне».
С Шарифом спорить трудно: он так ловко мешает истину и вздор, так приправляет эту мешанину житейской мудростью, что не успеваешь разобраться, что к чему, а он всегда, вроде, прав. Поэтому Мустафа очень обрадовался, когда комбат завел разговор о серьезном отношении к занятиям – сам Мустафа, как ни старался привить Шарифу интерес к учебе, не смог, тот под любым предлогом ускользал от дела, от излишнего, по его мнению, напряжения мысли.
– Я еще такого упрямца не видывал, товарищ капитан. Хочу показать ему, что и как, объяснить, помочь, а он прибаутками пробавляется.