Генерал

– Аристократ, идущий в революцию, обаятелен, – невесело усмехнулся Трухин и залпом допил вино. – Но он никогда не станет настоящим лидером, ибо на нем груз личной порядочности и привычки приличного человека. А в том, что предлагаете мне вы, придется неизбежно отказаться от этого. Вам нужен другой – простолюдин, он сможет. Мы все это уже видели по обе стороны нашей границы. – Он подозвал кельнера. – Prosit, мой замечательный полковник фон Герсдорф. Благодарю за честь. А где ваша очаровательная переводчица?

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Статья из газеты «Die Fronte» от 10 мая 1942 года

«Военнопленные – враги. Как Сталин обращается со своими солдатами»

…Советы рассматривают всех военнопленных как изменников. Они отказались от международных договоров, подписанных всеми культурными государствами, – не существует обмена тяжелоранеными, нет почтовой связи между пленными и их родственниками.

Теперь Советы пошли в этом направлении еще дальше: они взяли под подозрение всех избежавших или другими путями вернувшихся из плена своих же военнопленных.

Властители Советов не без основания боятся, что каждый, кто очутился по ту сторону «социалистического рая», вернувшись в СССР, поймет большевистскую ложь. В каждом таком они видят опасного антисоветского пропагандиста.

По приказу народного комиссара обороны все вернувшиеся из плена рассматриваются как «бывшие» военнослужащие и у всех них без суда и следствия отнимается их воинское звание.

Для этих бывших военнослужащих устраиваются сборные и испытательные лагеря, подчиненные НКО.

При отправке на сборные пункты у бывших военнослужащих отбирается холодное и огнестрельное оружие, личные вещи, документы и письма остаются у арестованных. Приметы, номера части, как и место и время пропажи без вести, заносятся в особые книги. Почтовая связь для бывших военнослужащих запрещена. Все поступающие на их имя письма хранятся в комендатуре в запечатанных конвертах. Бывшие военнослужащие не получают ни жалованья, ни одежды.

Время пребывания в сборных, испытательных лагерях ограничено 5–7 днями. По истечении этого времени здоровые переводятся в особые лагеря НКВД, а больные и раненые в лазареты. По прибытии в лагерь НКВД бывшие военнослужащие подлежат «бдительному наблюдению». Что понимается под этим особым наблюдением и где оно кончается – на сегодня уже хорошо известно.

В свете этих приказов и инструкций неудивительно, что на одном участке Восточного фронта произошло вот что.

В непосредственной близости к немецким позициям находился большой лагерь с советскими военнопленными. Небольшое число немецких солдат охраняло около 10 000 пленных. Советские самолеты штурмовали немецкие позиции. В это время немецкая охрана должна была податься назад и покинула военнопленных, так как немецкие войска заняли новые позиции. К исходу дня немецкие офицеры и солдаты, к своему большому удивлению, заметили, что в направлении их позиции движутся колонны невооруженных большевиков. Группа уполномоченных обратилась к немецкому командиру и заявила, что весь лагерь решил следовать за немецкими войсками и просить по возможности взять их под свою защиту, как военнопленных, и ни в коем случае не допустить того, чтобы лагерь попал в руки большевиков.

Командир разрешил пленным пройти через немецкие линии и устроить лагерь в другом районе.

Убегают из плена лишь немногие. Несчастье – очутиться снова во время боев за линией большевистских позиций – тоже постигает немногих.

Из огромной массы военнопленных составятся в будущем отряды непримиримых и заклятых врагов Сталина и большевизма.

30 июня 1942 года

Всплывшее так неожиданно имя-отчество снова вернуло Стази к мыслям об отце, которые теперь неизбежно упирались в генерала Благовещенского. Как увидеться с ним еще раз и где? Увы, все то, что казалось ей простым, когда она ощущала себя мертвой, теперь превращалось в проблему и даже опасность. А не подведет ли она самого генерала? Не изменит ли свое положение в худшую сторону? Ах, какая подлая штука жизнь: она заставляет живых бояться. Это открытие одновременно и радовало, и унижало Стази. Но больше всего ее тревожило то, что Рудольф все чаще стал советоваться с ней по каким-то рабочим вопросам, особенно касающимся русских.

– Я не эксперт, – отказывалась она, – я прожила в Союзе, как в раковине, стараясь не высовываться, ничем, кроме учебы, не интересоваться, научилась быть слепой и глухой, понимаешь?

– Но психологию-то ты должна понимать, рожденная русской.

– Психологию той узенькой кучки, к которой принадлежу по рождению, – да, но остальных! Они и для меня загадка – и, может, куда большая, чем для тебя.

Они сидели на белом пляже Штральзунда, куда Герсдорф решил уехать хотя бы на несколько дней после того, как получил отказ русского генерала возглавить антисталинское движение пленных. Он считал это своим поражением и искренне расстраивался, постоянно донимая Стази расспросами о странностях русских.

– Да о ком ты? – наконец не выдержала она.

– Помнишь того высокого русского, что осадил крикнувшего непристойность в Циттенхорсте?

Стази вспомнила ожегший синий взгляд и вздрогнула. Узкие ладони, мальчишеский рот, горизонтальная морщина между низких бровей, наверное, почти ровесник отца…

– Ну какой он вождь! – помимо воли вдруг вырвалось у нее.

– Почему?! – Рудольф даже привстал с шезлонга и впился требующими глазами в ее загоревшее лицо.

– Не знаю… Он… слишком тонкий, понимаешь? Такие без страха пойдут на костер, но восстание возглавлять не станут. Знаешь, дворяне ведь вырожденцы в каком-то смысле, у них за столько веков уже выдохлась широта натуры, этакая безоглядность, позволяющая всё. Они слишком закованы в панцирь условностей. Посмотри даже на ваших. – За прошедший год Стази немного разобралась в хитросплетениях военной политики, хотя и узнавала ее весьма опосредованно, через разговоры собиравшихся у Герсдорфов офицеров. – Вот фон Бок. Собирался подать в отставку из-за трагедии в Борисове [116] – не подал, ибо сомневался, что вместо него пришлют другого, жесточе и беспринципней. И чем кончилось? Его все равно убрали, но унизительно. А будь на его месте какой-нибудь простой мужик, дослужившийся до фельдмаршальского чина…

116

Речь идет о расстреле эсэсовцами еврейского квартала в г. Борисове, считавшемся «территорией с гражданским управлением».

– Но Трухин – человек очень жёсткий, поверь, он знает себе цену… И работать с ним было бы намного лучше и проще, чем с каким-то генералом из красных. Он, кстати, спрашивал о тебе на обеде у Штрика.

– Что спрашивал? – вдруг испугалась Стази, пытаясь как-то связать свою фразу о советском конструкторе и синим пронзительным взглядом.

– Почему тебя не пригласили на праздник.

– Мне нечего делать на таких празднествах, – вспыхнула Стази и поспешила перевести разговор на другое, инстинктивно выбрав самое мелочно-женское. – Пойдем, ты хотел купить мне этот новомодный купальник, а то все принимают меня здесь за немочку из провинции.

Действительно завоеванный Париж принес тогда взрыв моды, и, хотя консервативные немцы следовали новым веяниям весьма осторожно, а немки, традиционно отличавшиеся некоторым мещанским дурновкусием, и вовсе умудрялись превратить парижский шик в нечто непонятное, одежда очень изменилась. И Стази, обладая внутренним вкусом и воспитанная стильным городом, не могла не попасть под обаяние нового направления, в котором так причудливо смешались фаллические мотивы войны и расцветающая им в ответ агрессивная женственность. Женщины торопились не потерять даром ни минуты, ибо смерть, всё обостряющая и дающая на всё новый взгляд, царила повсюду, даже в тылу, куда приходили похоронки и появлялись с той стороны пролива темные тучи английских самолетов. Но и здесь Стази чувствовала себя непричастной к этому миру страданий, ибо свои страдания она честно прожила и, скорее всего, будет проживать еще не раз, а потому она ощущала себя сейчас на этом белесом немецком курорте почти счастливой. Если так можно назвать состояние человека, чей отец исчез, мать в среднеазиатской безвестности, брат на фронте и, может быть, давно погиб или в плену, а любимый город терзает враг. А сам человек пленный и служит врагу не по насилию и не по убеждению, а практически лишь волею судеб… Но, если этот человек – женщина…

Но покупка купальника так и не состоялась, ибо прямо к плетеным кабинкам прибежал ординарец: Герсдорфа требовал Гелен. И, вставая, Стази потянулась своим сухим породистым телом, почти цинично промурлыкав: «И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет…» [117]

Герсдорфа командировали в Варшаву, в местное отделение разведшколы абвера, и, как ни просила Стази оставить ее в замке, Рудольф не стал даже слушать, сухо напомнив, что она все же пленная и у нее есть обязанности.

117

А. С. Пушкин. «Цыганы».

– Разве вы платите мне за работу деньги, если у меня есть обязанности? – огрызнулась Стази, сама с ужасом слыша свои слова.

Но в ответ Рудольф только рассмеялся.

– Ого! «Мы не ра-бы, ра-бы не мы». Неужели это имеет для тебя какое-то значение? Ты не веришь мне? Понимаешь, это можно, но это слишком большая морока: надо официальное освобождение из плена, причем неважно, какой стороной. Ладно, я подумаю.

Если бы Стази знала, чем обернется эта нелепая перепалка, но она просто забыла о ней, очарованная красотой польской столицы.

Варшава была панской, надменной и гордой, причем этих качеств отнюдь не умаляли полуоборванные-полуголодные жители и кое-где разрушенные три года назад дома. Наоборот, эти черты насилия придавали столице еще больший трагический гонор, который почти физически ощущался на площадях и набережных. Поляки всегда недолюбливали немцев, а сейчас их сильное национальное чувство страдало особенно, ходили слухи и про антинемецких партизан, и про независимое правительство в Англии. Но, как ни странно, оказалось, что не меньше немцев поляки не любят русских. Всегдашняя неприязнь к российскому, более сильному соседу, помноженная на смертельную неприязнь к коммунизму, легла пропастью меж двумя нациями, не прошло даром и постепенное уничтожение во время советской оккупации польских военных и интеллигенции. Но подобное отношение к русским больно задевало Стази. С другой стороны, в Варшаве существовала большая колония русских – бывших советских – и, главным образом, их семейств, которые после тридцать девятого приехали сюда, чтобы обогатиться. Открыто говорили о том, что после оккупации начался «великий мануфактурный поход», когда советские люди – кто мог, конечно, – ринулись в Польшу скупать материи и все, что только можно купить заграничное. Постепенно эти «оккупанты», несмотря на немецкую власть, устроились, завели великолепные «барские» квартиры и не захотели возвращаться в пролетарское отечество. Многие воспользовались тем, что немцы не занимались штатскими русскими, и продолжали процветать даже на четвертый год войны.

Немцев, особенно военных, в городе было полно, даже трамвай разделялся веревочкой на две части, первая из которых, с сакральной надписью «Nur fur Deutsche» [118] , работала только для немцев. И, как ни странно, поляки никогда не пересекали заветную веревочку, хотя смотрели на немцев угрюмо и надменно. Последние же вообще не смотрели никак, просто не замечали расу, недостойную внимания. Были с подобными надписями и рестораны, и магазины.

В целом же город, на первый взгляд, жил своей внутренней польской жизнью, презирая оккупантов и не заботясь о гибели других городов, будто война не касалась Варшавы, будто судьбы России и Германии ее никогда не затронут, как будто и маленькая искалеченная страна уже выплатила свою долю страданий…

118

Только для немцев.