Генеральный попаданец 3

— Есть предложение, выпить за хозяйку и хозяина. Спасибо вам, Мария Сергеевна, за вашего сына. Вся страна его смотрит и им гордится.

Народ выпил, зашумел. Понеслись вопросы в мою сторону. Мол, когда жить лучше станем. Прятаться не стал.

— Поворот уже сделан, товарищи. Не обещаю кисельных берегов и молочных рек, но лет через пять будем с хлебом, а там и с маслом. Страна в долгу перед селом, так что всем миром поможем.

— Это ладно!

— Правильные слова, Леонид Ильич! Без помочи трудно.

— Технику надобно.

— Уже делают. Будут даже маленькие трактора, чтобы ваши огороды вспахивать, да окучивать. С разнообразным навесным оборудованием. Хочешь паши, хочешь коси. Чтобы времени на это не тратили. Пусть колхоз или кооператив покупает.

Новости интересны. Народ тут же пускается в спор, что и как лучше сделать. Я же отмечаю для себя, что люди еще не в курсе наших возможностей. Вот тебе и связь с низом. Что, интересно, делает здешний райком? Тунеядцы!

Сидевший напротив сухонький однорукий мужчина в пиджаке, на котором виднелись медали, некоторое время смотрел на меня, а потом выдохнул:

— Правильно вы сделали, Леонид Ильич, что девятое мая праздником сделали. И парад превосходный. Мы его всем селом в клубе смотрели. Нельзя забывать о солдатах.

Я задумался, огляделся. А ведь он не один в медалях. И надели они их, потому что я, то есть Брежнев, фронтовик, и им нечего стыдиться. Опять даю себе зарок, что больше ни одного ордена не возьму и не надену. Кроме фронтовых.

— Ну как я мог забыть о подвиге народном? Не по-человечески это. И есть у меня задумка одна, друзья. Привезти в Москву останки неизвестного солдата, похоронить у Кремлевской стены и зажечь там вечный огонь. Раз не можем восстановить его имя, найти всех пропавших без вести, так, хоть так увековечить их память. Пусть приходят туда родные наших солдатушек и поминают их.

Говорю и у самого слеза в глазу. Как стало тихо в большой комнате! Как эти простые люди затуманились, вспоминая лихие годы! Однорукий так сжал стакан, что я думал, что тот лопнет. Женщины вытирали глаза, я заметил слезы и у Шукшина. Сидевший поодаль дед с седой бородой выразительно глянул на меня:

— Делай, Леонид Ильич. Вся Россия тебе в ноги поклонится.

Я встал и поднял свой стакан.

— Тогда за тех, кто не вернулся из боя. Благодаря их подвигу мы можем вот так собраться.

Выпили, помолчали. Понемногу люди осмелели. Первый свой в доску, лозунгами не швыряет, говорит просто.

Я вышел на крыльцо проветриться. Стоявшие там мужики тут же накинули на меня ватник и протянули мне папиросы и сигареты. Взял одну, поперхнулся.

— Бросаю!

— Счас найдем полегче.

— Да не надо, мужики. Здоровье-то у меня нынче не свое, а государственное.

На улице темно, только свет из окошек освещает наши лица. На меня поглядывают уже больше не с любопытством, а с раздумьем. Барьер растоплен, приняли за своего.

— И правильно, берегите его, идите в дом, простудитесь.

— И то, правда! Хорошо у вас тут, тихо!

— Так приезжайте летом, на рыбалку сходим.

— Вот возьму и приеду! Я же деревенский, все привычно.

— Будем ждать.

— Заодно к вам дорогу хорошую построят! К моему приезду.

Мужики смеются, потом замолкают. Вдруг — правда?

Василий поглядывает на меня своими светло-сумрачными глазами, искренне не понимает:

— Зачем приехали, Леонид Ильич? Не абы как подгадали? Что я вам? Простой алтайский парень?

— Душой отдохнуть, с людьми повидаться, с тобой поговорить.

— Да кто я на самом деле!

— Ой ли, певец души народной. Я же читал твои рассказы и фильмы смотрю, как только выходят.

— Вот как?

Шукшин растерян. Быть обласканным властью далеко не подарок. Но кинематограф штука такая, это не диссидентские романы в углу строчить, тут целая индустрия под дланью государевой.

— А ты думаешь мне не интересно, чем люди дышат? Доклады — это одно, общение другое.

— Да вижу, как много по стране катаешься. И речь перед студентами понравилась. Такая боевая! Правда, что за мир такой я так и не понял. Не люблю фантастику.

— Не люби, но почитай. Лучше Ефремова. Он как раз новую вещь скоро выпустит.

Сидим в его скромной комнате. Простая кровать с «панцирем», столик, на нем пишущая машинка. Из нее выходят шедевры. А писательские «генералы» в элитных квартирах и дачах выдают на гору макулатуру. Вот кому мне помогать после этого?

— Что сейчас снимаешь?

— Да заканчиваю тут одну… увидите. Вам же первым привезут.

— Снимай пиши, думай. Если надо, всегда поддержу, — я задумался. — Есть одна идея: собрать вас, всех пишущих о деревне вместе. Поговорить, познакомиться. Позову, приедешь?

— А чего нет? — Василий оживился. — Это даже интересно. Я читаю кое-кого, приятно будет лицо в лицо поговорить.

— Договорились. Пойдем к гостям, а то нас потеряли.

Много мы этим вечером и ночью поговорили. То-то наутро, наверное, Василий удивился. И задумался. Потряс головой и снова задумался. Если наверху задумываются, то ему вовсе не грех лишний раз покумекать. Глядишь, что из думок и выйдет. В голове Алтайского самородка внезапно начала складываться следующая картина. Он обязательно ее снимет!

Утром я походил неспешно по деревне, разглядывая заиндевевшие окошка и кусты, затем сел в машину. Ехать неблизко до Барнаула, потом в Москву. Турне окончено. Но как будто отдохнул душой. А она, как известно, потемки!

Заметки:

Евтушенко.

В искусстве уютно

быть сдобною булкой французской,

но так не накормишь

ни вдов,

ни калек,

ни сирот.

Шукшин был горбушкой

с калиною красной вприкуску,

черняшкою той,

без которой немыслим народ.

…

Искусство народно,

когда в нем не сахар обмана,

а солью родимой земли

просолилось навек.

…Мечта Шукшина

о несбывшейся роли Степана,

как Волга, взбугрилась на миг

подо льдом замороженных век.

Очерки алкогольной топографии Одессы второй половины 20-го века

Убедившись, что пить алжирское ни на розлив, ни в «пузырях» советский народ не будет, соответствующие органы привлекли к решению задачи науку. Выбор пал на Среднюю Азию, уже имевшую опыт производства низкосортных крепляков типа «Помир» (писалось «Помир», читалось «Помер»). Быстренько разработали технологию использования алжирского виноматериала…