И вот ещё, ещё немного – и начинается потоп,сминая выдох у порога, чтоб спрятать в травяной носок,в полынной кости распрямляя [ещё не пойманную] речь[нагретой до кипенья] почвы, чтобы удобней было лечь.Так опадают воды … воды… как выдохи и пузырьки,и люди дышат словно овцы, дойдя до ледяной реки,и с ними дышит, улыбаясь, как старость женщины, звезда,ломаясь в темном отраженье на: да – и да – конечно, да —ещё, ещё её немного подержишь, выпустив с руки,а люди дышат, словно овцы с той глубины одной реки,сминая выдох у порога, в полынной кости копят тьму,чтоб говорить немного боле немногим меньше одному.
Колчак
У юной Росы КамборьоКлинком отрублены груди,Они
на отчем порогеСтоят на бронзовом блюде.Ф.Г. Лорка
Соски срезая ржавою метлой,стоит у входа с неба часовой —он машет медленной [как будто бы кино]рукой кленовой этим за спиной.Приветствует [не то чтоб вялый Омск]входящих и ведущих в эту осьполуслепых [двудённых, как котят}и в свой живот кладёт их, в ровный рядна блюдо под палёною корой.Ещё [как будто даже молодой]один из мертвецов, как водомеркасуёт наружу руки – типа, мелко.Метла проходит [вся в бушлате чорном]и слышит сиплый говор в коридорномнаречии фанерной коммуналки,и покрывается испариной [здесь жалкостановится по-лагерному]. Чёткийповеточный досмотр ведёт дозорныйи каркает из тёмного бушлата,и публика [немного виновато]расходится к кругах сосков молочныхмоей жены – кровавой и непрочной,и плёнка рвётся [как в кино – два раза],зрачки срезая с глаз [как бы проказа].
Ода на третий июльский ливень
Холодная вода, что вертикальна,стоит – шевелится – который день летально —садам – по горло – конопле, канаве[как бы избавишись от ангелов и правил,где я углом живу сентиментальным,себя не стою – от того и плачу,что нас не выдаст Бог, торчащий сбоку,торчу с водой, которой одиноко].Мои друзья с другого края/светаЗа мной следят [с отчизной неодетой] —со сволочью торчу, не накурившись,харчком сплавляясь с родиной и тризной.Прекрасна панихида будет этим,пернатым, голосящим, как петеликонюшни, обернувшейся в сараи[здесь понимаешь, что не надо рая —пока вода стоит над огородоми разбухает голосом чебачьимдревесный уголь – так,а не иначе
«Обиды нет…»
обиды нетбледнеет и темнеетхолодный садв 13 годуот георгиныжёлтые аллеи —как псы и кошкис воздухом в пахунаматываютмясо ледяноена костинеоформленных столбовгде газ по трубамкак ребёнок ноетно кажется емучто он поётпо остановкамкак ворона мёрзнети кутаетсяносом в проводахкалённых электричество[как в тельник]и топчет ночьдырявую в носкахобиды нета делится на троехолодный светзавёрнутый в садыи пчёлы спятщенками в чёрном торфезажавши в ртахкуски стальной воды
La mariposa de arena
То, что чудеснее речи любой,помнит, как бабочка [о] камень билась[вместе – с хранимой под сором – водой] —так и скажи, что она сохраниласьв тёплой смоле, как селенье в глуши,будто летая, латает подбрюшьебожьему небу – в котором дрожитбелым хитином хранимо снаружи.Но ничего не случается, чтоможет озвученным стать – переноснымсмыслом. За контур – усни, инженер,слесарь-сантехник бабочкам водным.Чувствуешь [?] – что эта бабочка внутрьсмотрит, себя разбирая до страха —словно из камня сбежала уснутьв тминых пустотах своих – там, где влаганебо построила – не по себебогу, что бабочке может присниться,то, что чудеснее речи, и снегв камне за ней продолжает кружиться.
«Передавая хлеб по кругу…»
Передавая хлеб по кругу,Как чайки гальку клювом в клюв —Мы
говорили с жидким богомСвоих друзей, чужих подруг —Определёно и неточно.Из ямы в детстве и земле —Казался хлеб и мне порочным -Сгорая спиртом на столе.Передавал нас хлеб овальный,Прозрачный на зрачок слепца,Как гальку, как глоток печалиИ срез на пальце у жнеца,Он говорил за нас не дольше,Чем воздух бился у виска —В мякину обращая слово,Скрипела чайками доска,Скрипела этим жидким хлебомСвязав на мёртвые узлы,Как жидкий бог чужое телос таким моим.
Бессоница
Вывернув себя до днаэтой родины пустынной,возвращаешь благодать,благодарность и другиенищих сумерек детали,и бессонницу – с водою —выжимая свет на тени,где вернулся за собою,выжимая льда сухого —углекислый выдох в бледный,пролетарский, бля, посёлок.Слушаешь: [из шахты] медныйколокол – перевернувшись,ищет звук в своём обломкегорлышком безъязыковымон плывёт здесь с музой тонкойвозвратившийся, как блудныйсын в отцовскую могилу,с тощей бабою бесплоднойон плывет в пивную жилу,в купоросные разводысмотрит, в родины пустотывозвращает, к потной жажде,чтоб задать вопрос мне: кто ты [?]сын в отцовской яме роетязыком немного света,чтоб оставить всякой тварисвоё место без ответа.
«Но будто вся вода не здесь…»
но будто вся вода не здесьно будто уточка взлетелапалаты все превозмоглаи села рядышком у телакак пела здесь вода когдапернатый выходил народециз камыша едва дышаи глядя в небо как в колодецлежал и я меж сосен трёхи наблюдал как эти детигорят передо мной и тамиз вёдер говорят нет смертии жук июльский говоритперегорает в водомеркуи смотрит этот боже внизгде ртом ловлю его монетку
«С лицом как озеро лежать…»
с лицом как озеро лежатьоткрытым богу и пророкуи никого не износитьни ближнего ни дальних – вдохуеще прозрачная землякасается до половиныи даже в этом только явозможно как зима повиненхраню свою ещё винуи ей за всё я благодарени принимаю что живукак и потоп со всех окраин
«Листья слетают…»
Листья слетают.Как бы последние гнёзданебо покинет троянского[в яблонях с инеем] льва —старый мальчишкасидит на скамейке так близко,что не касаетсядлинным дымом меня.Только и будет теплымпортвейн неизбывный —что поцелуй первойдевочки там, где репей.Треск стеаринауглов можжевельника – троицагусениц жирных.С запрятанным в кожу крыломлистья летают [как быпокинуты гнездами].Благодаря этот дым,за которым ведом,старый стоит, как мальчишкатроянской всей конницы,и под копытом егорастёт новый дом.
«И ослепителен был свет…»
И ослепителен был светремня у самой-самой смерти –так не давался мне ответ,когда ей прибавлял отверстий,когда ей в кожаный хомутвтыкал я «жили-были вроде»,заглядывал в свою же жуть,конюшни путая с подводой.Лежал в песке и языкеи, ослепительнее русскихстреляя у земли махрыиз торфяных карманов узких,смотрел в её своё лицо,расколотое рыбной стаей,и ослепительное то,чем кожаный хомут мой станет,когда я этот свет возьмуодним глотком для перевоза —как стыд, который без меня,как смерть, останется бесхозным.