Георгий Иванов

Чеканить, гнуть, бороться – И зыбкий сон мечты Вольется В бессмертные черты.

Здесь за экраном снова Гумилев: цитируется его известный перевод стихотворения Теофиля Готье «Искусство». Георгий Иванов дал образец интуитивной критики, для которой важен не формальный анализ и не столько оценка, сколько личное образное преломление импульса, получаемого от творчества другого поэта.

В день старого нового года в отеле «Лютеция» обычно устраивали благотворительный бал, на котором собирали средства для неимущих писателей, поэтов, журналистов. Георгий Иванов посещал эти балы, как, впрочем, и другие собрания, устраиваемые то Союзом молодых писателей, то обществом «Кочевье», то «Зеленой лампой».

Вот лишь некоторые из его литературных посещений того года. 23 февраля участвовал в обсуждении повести Фельзена «Обман». Другие участники дискуссии — Марк Алданов, Георгий Адамович, Михаил Кантор, Николай Бахтин, Зинаида Гиппиус, Николай Оцуп, Ирина Одоевцева. 2 мая пришел в общество «Кочевье» послушать Поплавского, читавшего доклад о «Петербургских зимах». 22 декабря выступил в Союзе молодых поэтов на обсуждении новых сборников стихов. Другие участники обсуждения – будущий редактор «Чисел» Николай Оцуп, монпарнасский завсегдатай, литератор Николай Рейзини, поэт Георгий Раевский (брат Оцупа), редактор эсеровской «Воли России» и литературный критик Марк Слоним, поэт Терапиано, прозаик Фельзен.

В 1929-м Георгий Иванов опубликовал рассказ «Жизель» и этот год стал началом его второго новеллистического периода. Первый окончился в Петрограде незадолго до революции. Напечатана была «Жизель» в парижском популярном еженедельнике «Иллюстрированная Россия», она проложила путь к публикации других его рассказов в том же журнале.

«Жизель» возникла как ответвление от «Третьего Рима», над которым тогда Георгий Иванов работал. Но стилистически рассказ неотличим от повествовательной манеры «Петербургских зим». Это манера или, скажем, установи на псевдомемуары. Повествователь вспоминает случаи из своей жизни. Подзаголовок «Жизели» — «Рассказ человека из богемы». Он складывается из нескольких, отделенных годами, эпизодов, и сам автор называет свое повествование «бессвязным пересказом действительности». И в самом деле бессвязным: все эпизоды объединяются только самим рассказчиком и героиней, появляющейся — всегда случайно — в каждом эпизоде. Позднее, перепечатывая «Жизель» в рижской газете «Сегодня», автор предпочел дать новое название — «Эллис» и добавил несколько строк в пояснение замысла: «В странном и жутком рассказе Тургенева женщина-призрак, отнимающая у своего возлюбленного капля по капле кровь и жизнь, на вопрос как ее зовут, отвечает я — Эллис».

Время действия в рассказе «Четвертое измерение» – тяжелая зима 1919 года. В 1934-м Георгий Иванов снова опубликовал этот рассказ в газете «Сегодня» под названием «Необъяснимое» и с подзаголовком «Пережитые таинственные случаи». В качестве сюжета для своих рассказов он искал именно «случай». Для Г. Иванова нет четкой границы между жанрами очерка и рассказа. «Четвертое измерение» под новым названием было напечатано уже как очерк. Отсюда могут последовать выводы о природе его прозы, и прежде всего вывод о том, что между его мемуарами и его беллетристикой непроходимой границы не существует. Словом, легкость конверсии жанров.

Александр Васильевич Бахрах, сидя за письменным столом в своей парижской квартире, разложил перед собой, как пасьянс, книги Георгия Иванова, подаренные автором в разные годы. Тут был последний прижизненный сборник «Портрет без сходства», и переизданные в начале двадцатых в бурлящем русском Берлине тихие «Сады», и красочный «Вереск». А вот «Рападъ атома» – это уже 1938-й год, – но все еще с ятями и ерами. Вот изданные в Париже прелестные «Розы» – карманного формата поэтический сборник в прозаически простой обложке. Через шесть лет вышло «Отплытие на остров Цитеру», оно тоже было у Бахраха. Он читал дружеские инскрипты, легко разбирая трудный почерк. Все это, казалось, было недавно и непоправимо давно. Двадцать лет, если не больше, как не стало Георгия Иванова. В памяти всплывали картины встреч, частых в Берлине, все более редких в Париже. И Александр Васильевич стал записывать: «Вспоминается, как он увлекся писанием романа ”Третий Рим”, словно взбудораженный успехом алдановского “Ключа”»…

Разве не подводит память даже добросовестных мемуаристов? «Ключ» появлялся из номера в номер в «Современных записках», и журнал еще не кончил его печатать, когда Георгий Иванов отдал главы своего нового романа в самую большую русскую газету «Последние новости». В мае там был опубликован первый отрывок, 5 августа – глава «Игра», 30 августа – глава «Утро князя». Все они, красочные и рельефные, написаны с пристальным вниманием к подробностям обстановки, к внутреннему миру героев, к плотной словесной ткани. Дали ли толчок Г.Иванову начало алдановской эпопеи? Заметим, что Алданов писал совсем в иной манере, с другой интонацией. Он стал признанным историческим романистом, когда Г.Иванов лишь примерялся к историческому жанру. Но ясно, что и замысел «Третьего Рима», и материал к нему, и острый сюжет – все это ветви, выросшие из ствола «Петербургских зим». Опыт «Зим», а не алдановский «Ключ» распознается в «Третьем Риме».

Весь материал и мемуаров Георгия Иванова, и его романа пережит им автобиографически. Если поискать даже не слишком тщательно, то между романом и мемуарами обнаружим общие для обоих произведений подробности. Так и воспринял это сходство критик журнала «Воля России»: «“Петербургские зимы" — как бы прозаический разгон; ”Третий Рим” – роман, очевидно, большого масштаба, где качества Г. Иванова как прозаика выступают и внешне и внутренне. Собственно говоря, чувствуешь несправедливость деления на форму и содержание, как только дело касается такого значительного писателя, каким сразу же показал себя Г. Иванов».

Личные встречи с Марком Алдановым могли заронить в нем стимул испытать себя в историческом жанре, но вряд ли в подражании, так как творческий метод этого признанного исторического романиста Георгию Иванову был чужд. Русский писатель, более чем западный, всегда был «соборной» личностью. В России ценили больше индивидуальность, чем индивидуализм — изобретение западного ума. Или, может, наоборот, рациональный, эгоцентрический ум стал следствием индивидуализма?

Присутствие Алданова проходит пунктирной линией через всю эмигрантскую биографию Г. Иванова. Оба оказались в одно и то же время в Берлине, примерно в одно время переехали в Париж. У Алданова почти не было друзей. Со всеми он держался ровно, приветливо, корректно. Его можно было бы назвать русским «европейцем», если бы эмигранты не знали Европу так хорошо.

В судьбах и характерах двух писателей все же больше несходств. Один прошел школу богемы, другой ее чуждался Георгий Иванов прежде всего поэт; Марк Алданов же, по его собственному признанию, в поэзии смыслил мало. Принадлежали они к разным поколениям. Для Г. Иванова Петербург «восхитительный, чудеснейший город мира», для Алданова — «страшный город». С Г. Ивановым симпатичный ему собеседник мог говорить на любую тему. Алданов был человек сдержанный. «Я всегда ощущаю, о чем с Алдановым можно говорить, о чем не нужно и на какой черте остановиться», — говорил Адамович Г. Иванову. И вспоминал «Ни разу за все мои встречи с Алдановым он не сказал ничего злобного, ничего мелкого или мелочного, не проявил ни к кому зависти, никого не высмеял, ничем не похвастался». В одном письме Г. Иванова, адресованном Алданову, говорится: «"Великий писатель был порядочным человеком" — когда-то меня забавляла эта фраза. Теперь я полностью понимаю ее значение».

Тот год, когда в печати появились начало «Ключа» и главы из «Третьего Рима», был кульминацией их общения. Тогда вышла их совместная (также в соавторстве с Адамовичем) мемуарная книга «Леонид Каннегисер». Ее издали к десятилетию казни человека, застрелившего шефа Петроградской чрезвычайной комиссии. Все трое знали Каннегисера в Петербурге, считали его человеком исключительных дарований, бывали у него дома. В гостиной его отца можно было встретить, причем одновременно, петербургских эстетов и министров, анархистов и отставных генералов. Сам же молодой Каннегисер, жадно впитывая все впечатления бытия, всего более ценил даже не поэзию, не творчество, а идеал душевного просветления. «Единая моя цель, — записал он в дневнике, — вывести мою душу к дивному просветлению, к сладости неизъяснимой. Через религию или через ересь — не знаю». Нарушение первой заповеди и духовное горение несовместимы. Как же одно с другим совместилось в человеке с такой тонкой организацией, в человеке, которого Георгий Иванов назвал «поэтом Божьей милостью»? Над этим можно размышлять, но объяснить — трудно, разве что тем безумным временем.

Замысел «Третьего Рима» возник по ходу работы над «Петербургскими зимами», общая тема которых, как определил сам Г. Иванов, — «быт литературного Петербурга». В «Третьем Риме» тот же петербургский период показан на другом материале. Это мир столичной бюрократии, титуло­ванных марксистов, вельможных шпионов, профессиональных шулеров. Все они способствуют разрушению империи. За каждым персонажем мыслится реальный прототип, будь то Григорий Распутин, Николай Клюев или Михаил Кузмин. Личные судьбы героев влияют на судьбу страны, и в этом состоит движущая сила сюжета. Работа над романом стала для Георгия Иванова способом осмысления скрытых пружин катастрофы 1917 года. «Третий Рим» сконцентрировал в себе вопросы, которые волновали писателя все годы его эмигрантской жизни.