Герцоги республики в эпоху переводов: Гуманитарные науки и революция понятий
Шрифт:
«Сейчас в Москве господствует состояние научной растерянности, когда вроде бы есть все возможности… В РП У есть семинар во главе с Мелетинским, туда входят ряд больших ученых — Топоров, Гаспаров, Баткин, Кнабе, с молодежью там сложнее… Там временами происходят дискуссии. Но ничего экстраординарного, чтобы опубликовали и потом говорили — такого нет. Я не думаю, что здесь научная мысль бьет ключом. Скорее, она прохладна»,
— отмечает А. Я. Гуревич.
Ключевым словом, с помощью которого большинство коллег пытаются объяснить, почему не появляется новых течений и сопровождающих их горячих дискуссий, является «фрагментация» [149] . Фрагментация предстает как главная причина всех бед и напастей, поразивших российский академический мир.
149
«Фрагментация сообщества», идея распада и кризиса интеллектуальной среды и — шире — интеллектуальной жизни может быть выражена и в других терминах. Например, ее синонимом и отчасти объяснением выступает «кризис
«— Какие существуют новые интересные направления, какие новые дебаты происходят сегодня в Москве?
— Я боюсь, что ничего не происходит. Потому что нет сообщества, которое могло бы породить соответствующую проблематику. Я это объясняю фрагментацией, которая наступила в 1990-е годы»,
— оценивает ситуацию C. Л. Козлов.
Господствующее представление о распаде среды приобретает свой подлинный смысл и истинную значимость в тот момент, когда к предложенному списку из штук двадцати семинаров, научных обществ и журналов, ваш собеседник добавит от себя еще парочку новых имен и названий, и это отнюдь не поколеблет его решительной оценки происходящего: «Нет, действительно, ничего нового и интересного не происходит». Для примера процитирую вот такой весьма типичный пассаж из интервью.
«— Позвольте, как же вы говорите, что ничего не происходит? Я с ходу назову вам несколько семинаров, каждый из которых собирает по 30–50 человек…
— В терминах Куна происходит нормальная наука, то есть решение чисто конкретных задач в рамках существующих правил игры и образцов. Я мало участвую в этой семинарской жизни. Я сужу по печатной продукции, и обсуждений, событий там очень мало»,
— говорит С. Л. Козлов [150] .
150
Отметим, что уже несколько лет назад С. Козлов точно так же оценивал ситуацию в гуманитарном поле, и краткая очарованность новым историзмом не смогла изменить этого впечатления. «Все, что имело место до этого (появления нового историзма. — Д.Х.), описывалось терминами „вышла еще одна статья-книга исследователя А, В или С“ (либо же, для ряда значимых случаев, „опять не вышла книга исследователя D, Е или F“, „наконец-то вышло комментированное издание писателя G“, „идет нормальная исследовательская, комментаторская, эдиционная работа“ — в общем, „все было нормально“, то есть не происходило ничего (по-другому это называется рутиной)» (Козлов С. Наши «новые истористы». Заметки по поводу одной тенденции // НЛО. 2001. № 50. С. 115).
Изобилие «форм научной жизни» рассматривается моими собеседниками не как показатель процветания академической жизни, но скорее оценивается негативно, потому что как раз и означает фрагментацию.
«Москва задыхается от обилия обществ. Этих семинаров очень много, много книг интересных, но только они все интересны исключительно для своей узкой аудитории. Единого пространства, каким был семинар Гуревича в 90-е годы, на который приходили все, теперь больше нет. Есть локальные группы. Есть семинар Зенкина, семинар Гуревича, Репиной, Бессмертного-Данилевского… но они никогда не пересекаются. Они не ходят друг к другу»,
— недоумевает П. Ю. Уваров.
Понятие «фрагментация» таит в себе несколько разных смыслов. Так, Козлов продолжает:
«Конечно, я это объясняю внешними причинами социально-политического, экономического характера, всеми теми пошлыми общими местами, которые от этого не утрачивают своей обоснованности. В 1980-е годы у людей было время, была определенная материальная обеспеченность, поэтому они могли заниматься наукой, собираться в кружки и т. д. В 1990-е годы условий стало мало. Многие уехали за границу, что означало включение в другие дискурсы и проблематики. Сообщества, которые существовали в Москве, распались. В 1987–1988 гг. все было сосредоточено на политике, наукой занимались по инерции. Другая причина — исчерпанность парадигмы московско-тартуской школы…»
Связь между падением коммунизма и современным кризисом гуманитарного знания, в котором распад парадигм, и прежде всего московско-тартуской школы, играет важную роль, может привести в тому, что советская власть неожиданно предстанет в качестве важного — чтобы не сказать необходимого — катализатора российской интеллектуальной жизни, а логика противопоставления современного упадка прошлому величию воплотится в риторическую идеализацию интеллектуального расцвета эпохи застоя.
«Советская власть поддерживала единую среду противостояния. Я тогда непрерывно ходил на выставки подпольные и полуподпольные, хотя меня не очень интересует изобразительное искусство, устраивались семинары, на которые мы все ходили, и не только молодые люди, такие, как я, — это была какая-то обязанность. Фильм „Зеркало“ Тарковского довольно нудный. Но нельзя было на него не пойти, потому что ты сам себя уважать не будешь, если не пойдешь на „Зеркало“ Тарковского. Поддержание себя в этой среде требовало от тебя интеллектуальных и ритуальных жертв. Теперь эта среда рассыпалась, и ее больше не существует»,
— вспоминает А. Зорин.
Конечно, ностальгия по советской власти среди тех, кто противостоял ей, избегая компромиссов, типичных для большинства интеллигенции в годы «мягкого ГУЛАГа», не может быть объяснена просто желанием вернуться в собственную молодость и тем более не является призывом возродить коммунистический рай в «отдельно взятой стране». В ней находит свое выражение безысходность, которую вызывает современное положение дел в российском интеллектуальном мире у тех немногих из поколения «сорокалетних», у кого уже появились собственные имена.
По словам представителей этого
поколения, отношение к советскому режиму возводит труднопреодолимый барьер между старшими и младшими коллегами. В основе непонимания поколений — непричастность молодежи к битвам антисоветчиков, ее в лучшем случае «академический» интерес к советскому прошлому, который представители старшего поколения не могут ни оценить, ни разделить, ни — по большому счету — понять и одобрить. Поэтому фрагментация академической среды может среди прочего означать распад сообщества политических единомышленников.Среди других ее причин называют институциональный кризис и кризис финансирования, разразившийся над академией и высшей школой после перестройки, — кризис, очевидное значение которого трудно оспаривать [151] .
Некоторые коллеги пытаются объяснить фрагментацию не только крахом советской власти и ее институтов, но и «распадом национальных научных школ», «денационализацией науки», «утечкой мозгов», обедняющей российское научное сообщество. Интернационализация российских социальных наук тоже может восприниматься не только позитивно: ее оценка (как и оценка переводов), стала гораздо более амбивалентна в последние годы даже среди прозападнически настроенного фланга российской интеллигенции. Мечта о включении в мировое научное сообщество постепенно развеялась вслед за распадом идеального образа Запада в России 1990-х годов [152] .
151
Об институциональном и финансовом кризисе науки говорят все и пишут многие. «В основном в постперестроечной Москве началось угасание центров. В конце 1980-х — в 1990-х гг. это стало очевидно, в Питере это еще хуже… Я ушел из Института мировой литературы, ибо от академических учреждений веяло склепом, и это так и продолжается. В академии была плохо налажена преемственность поколений. Они не преподавали — не было притока новой крови. Советская действительность к этому располагала. А когда она рухнула, то даже в возрастном смысле все это оказалось очень дряблым. Во-вторых, в СССР был другой принцип финансирования науки, система эта была плохая, но ведь на ее место не пришло ничего. В СССР младший научный сотрудник с трудом мог прожить на оклад, а теперь это невозможно. Люди сохраняют работу в Академии наук как визитную карточку. Западные фонды не смогли ликвидировать этот дефицит — это кризис», — рассказывает С. Ю. Неклюдов.
152
Подробнее см.: Хапаева Д. Время космополитизма. Очерки интеллектуальной истории. СПб., 2002.
«Фрагментация среды», «распад сообщества», «кризис коммуникаций» или «кружковщина» — все эти слова выражают переживание маргинализации, сворачивания социальных наук. Если вспомнить, что последние выборы оставили интеллигенцию за бортом политической жизни страны после «славного десятилетия», когда интеллигенция выступала в качестве главной политической силы, то можно смело утверждать, что этот процесс имеет очевидное политическое измерение.
Возвращаясь к сравнению между Россией и Францией, надо отметить, что разные способы говорить о кризисе в этих странах предполагают разные конвенции и разную концептуализацию этого явления: во Франции это кризис науки, у нас — кризис «сообщества».
Памятник Неизвестному Аспиранту
Когда окрепнет поколение непоротых гуманитариев…
До сих пор в оценках, которые коллеги давали развитию российских социальных наук, преобладали пессимистические ноты. Обычным возражением «пессимистам» является указание на тот факт, что распад советской системы и воцарившийся на некоторое время либерализм позволили возникнуть ряду новых институтов. Они существенно обновили российское образование и способы общения в гуманитарной среде, принципы издательской деятельности и отчасти даже академические стандарты. Создание новых учреждений, прототипами которых чаще всего являлись западные образцы, модернизировало российский образовательный и интеллектуальный пейзаж. В сфере образования следует назвать прежде всего Российский государственный гуманитарный университет и Высшую школу экономики, Московскую школу социальных и экономических наук, Европейский университет и Смольный институт в Петербурге. За свою недолгую историю эти учебные заведения сумели превратиться в важные центры распространения новых принципов высшего образования и новых форм взаимоотношений между преподавателями и студентами. Среди научно-исследовательских центров нельзя не упомянуть «Левада-Центр» в Москве и Центр независимых социологических исследований в Петербурге, которые вносят существенный вклад в дело сохранения независимости социологических исследований на все более сужающемся пространстве свободы слова в нашей стране. Возникновение множества частных издательств, в том числе крупных издательских домов, таких, как «НЛО», «Ad Marginem», «Азбука», «ОГИ» и ряда других задало новые направления издательской политики и издательских проектов. Появление новых гуманитарных журналов — «НЛО», «Одиссей», «Казус», «Критическая масса» — оказало важное влияние на развитие интеллектуальной жизни в России [153] . Большинство из перечисленных выше проектов стало делом одного поколения — «поколения организаторов», тех, кому в 1990-е годы было от 30 до 40 лет.
153
Обычно, зарождаясь как орган определенного направления (например, «НЛО» — издание, тесно связанное, особенно в начале, с московско-тартуской школой, «Одиссей» — журнал исторической антропологии, «Казус» — микроистории, «Новая русская книга» возникла как журнал рецензий в области социальных наук), эти журналы впоследствии значительно расширили свою проблематику, постепенно превращаясь в общегуманитарные журналы.