Герцоги республики в эпоху переводов: Гуманитарные науки и революция понятий

Как часто случается, оптимизм и успешная практическая деятельность идут рука об руку, причем оптимизм, основанный на опыте практической деятельности, переносится и на интеллектуальную сферу.

«Возьмем опыт НЛО и Смольного. Если эти институции состоятельны и самостоятельны и у них есть разные поддержки, то, не впадая ни в какой ура-патриотизм, можно сказать, что мы недооцениваем возможности в России. Здесь еще нет интеллектуальной бюрократии, или она есть, но она невсесильна. Этот самый главный козырь не учитывается и не используется как редкий шанс. Если мы будем оптимистами, то сможем этим шансом воспользоваться»,

— считает И. Прохорова.

Когда руководители новых институций уповают на радужное будущее российских социальных наук (noblesse oblige), их оптимизм обычно питается, как и у французских новаторов, надеждами на результаты институционных реформ. Ибо на фоне бурного расцвета институций дефицит новых идей и школ особенно заметен. Чтобы как-то сгладить и объяснить этот контраст, возникает соблазн представить успехи на почве институтостроения в качестве интеллектуальных достижений. Организаторы редко говорят о формировании новых идей или школ. Ирина Прохорова относится к числу тех немногих из поколения организаторов, чья оптимистическая позиция исходит из пророчества о расцвете новых направлений в рамках существующих, хотя и меняющихся социальных наук.

«Если мы посмотрим на целый ряд научных книг, которые мы начали искать и публиковать — Копосов, Ямпольский, Зорин, исследования совсем молодых питерских авторов <…> Это складывается новая тенденция. Новый этап более зрелого подхода. И здесь возможны новые находки.

— Есть ли название у этого нового направления?

— Я боюсь давать определения, потому что все эти пост-нео-мета и т. д. выдают ощущение растерянности. Это промежуточные понятия, которыми пытаются зашифровать некоторые перемены. Я не берусь давать определения, потому что еще не ясно, куда это будет двигаться в реальности. Но если интуиция меня не подводит, то в этих работах намечается что-то серьезное»,

— продолжает И. Д. Прохорова.

Как подчеркивает сама И. Д. Прохорова, перечисленные работы плохо укладываются в какую-то определенную тенденцию, «школу» или «направление». Тем не менее интеллектуальный ренессанс остается немыслим вне создания «новых научных школ» и парадигм — иными словами — помимо социальных наук, несмотря на ощущение грядущих перемен:

«Если говорить о тенденции, то кажется, скоро начнется пересмотр всего инструментария и границ русской культуры как таковой. Пересмотр приоритетов, ситуации, периодизации… Соотношение историко-литературных штудий, исторических, философских, социологических — само разделение между этими науками поистерлось. Книга Зорина [154] — это не просто историческая книга, это не история литературы, это — история идей. Можно назвать книгу Копосова [155] — это книга и по истории, и по философии. Сама невозможность назвать и поместить книгу в какую-то категорию говорит о том, что все границы давно отодвинулись…»

154

Зорин А. Л. Кормя двуглавого орла… М., 2002.

155

Копосов Н. Е. Как думают историки. М., 2001.

Социальные науки рассматриваются российскими коллегами, как и многими французскими интеллектуалами, как неотъемлемая часть образа желанного будущего. Они предстают в виде сакральной данности, такой же, какой, по мысли Фомы Аквинского, являлись ангелы или церковь: сотворенные, социальные науки имеют начало, но, в силу своей святости, они вечны.

Надежды на возникновение новых направлений или новых школ, которые позволили бы по-новому объяснить общество и предоставили бы желанное доказательство социальной полезности социальных наук, часто связываются с развитием междисциплинарных исследований, с объединением подходов разных дисциплин. На это средство омолаживания социальных наук многие продолжают рассчитывать и сегодня, хотя, как известно, лечить социальные науки междисциплинарностью на Западе начали уже довольно давно. Но такая терапия, повлекшая за собой огромные затраты, как организационные, так и финансовые, до сих пор не принесла ожидаемого результата.

Однако главные надежды возлагаются не на междисциплинарность, не на пересмотр границ гуманитарного знания и даже не на совершенствование форм организации социальных наук. Их питает вера в молодежь, в новое поколение.

«В ближайшее время в России произойдет пересмотр многих вещей. <…> Появилась новая генерация, которая еще не имеет собственного языка, но которая себя осознала как новое поколение с другим жизненным, социальным, эмоциональным опытом. И мне кажется, что мы стоим на пороге резкого скачка. В российской ситуации если будут продолжать существовать независимые центры интеллектуальной мысли, а они очень важны, то в какой-то момент произойдет возникновение новых школ»,

— так определяет эту позицию И. Д. Прохорова.

Энтузиазм, связанный с молодежью, — причем в особенности с провинциальной, не испорченной жизнью в столице и продолжающей еще жить, по мнению московских профессоров, теми же незамутненными духовными ценностями, которыми жила московская интеллигенция в годы застоя, — разделяют многие коллеги. Приведу для примера высказывание A. Л. Зорина:

«— Напротив, в провинции очень интересный процесс идет. Это люди просто еще очень молодые <…> и в провинции у них больше стимулов оставаться в академической среде, чем в Москве. Я несколько лет преподавал в соросовских летних школах, куда собирались люди от Петрозаводска до Калининграда, и на меня это произвело сильное впечатление. <…> Я не люблю разговоры, что в провинции все лучше, но молодые люди из провинции пытливее и умнее, и у них меньше соблазнов, чем в столице, меньше возможностей себя реализовать. После десяти лет в стране идет большое интеллектуальное движение.

— Как бы вы могли его охарактеризовать?

— Его трудно охарактеризовать, так как люди молодые. Это в основном исторические науки, интерес к истории XX в., к тому, что происходит. Многие люди, поскольку в командировки ездить дорого, а в архивах работать нельзя, много и успешно занимаются местной историей. Не потому, что они такие маниакальные краеведы, а потому, что это единственное, где можно достичь серьезного результата, не выезжая в крупные центры научные».

Итак, оптимисты предлагают ждать, пока молодое поколение неизвестных провинциальных аспирантов оперится, защитит свои краеведческие диссертации и создаст новые научные школы, о сути которых пока еще трудно высказываться определенно, но возникновение которых в будущем приведет к расцвету гуманитарного знания в России.

Возможно, образ Неизвестного Аспиранта, с которым связываются надежды на возрождение социальных наук, выглядит таким притягательным из-за того, что подлинная глубина интеллектуального кризиса остается не до конца прочувствованной в России. Общую веру в молодежь трудно воспринимать иначе, чем как выражение крайней неопределенности и неясности перспектив обновления социальных наук.

И все-таки, какое оно, «племя молодое»? Что известно о «будущем нашей науки» и отвечает ли это тем надеждам, которые лелеют старшие товарищи?

Битвы за память профессии

Закончу так: было нестыдное прошлое, им можно гордиться, настоящее нашей социологии прекрасно, а будущее просто великолепно.

В. А. Ядов [156]

Тягостно вспоминать те годы страха и идеологических, политических гонений, но вычеркнуть их из памяти было бы преступно. Тем более, новые люди (Сидорова, Данилов, Гутнова), вытеснившие учителей, в свою очередь, насаждали в университетах и академических институтах подобранных ими учеников. Мертвые хватают живых, и в итоге мы имеем то, что имеем.

А. Я. Гуревич [157]

156

Выступление Ядова В. А.: Ленинградская социологическая школа (1960–1980-е гг.). Материалы международной научной конференции 23–25 сентября 1994 г. М.; СПб., 1998. С. 19.

157

Гуревич А. Я. Комментарий очевидца // Одиссей. 2003. С. 302.

При ближайшем рассмотрении выясняется, что старшим коллегам известно о «научной молодежи» довольно много нехорошего. И дело здесь, конечно, не только в том, что, по словам одних, «студенты и аспиранты, особенно в Москве, ничем не интересуются», и даже не в том, что, по словам других, «безграмотность стала отличительной чертой нового поколения». Дело в механизмах формирования памяти профессии, в том, как воспринимается молодежью наследие, полученное ею от предшествующих поколений. Потому что восприятие «советского профессионального наследия» и отношение к нему, как и к советскому прошлому в целом, предопределяет, зачастую неосознанно, выбор профессиональных стратегий, навязывая стандарты, критерии оценок, профессиональную ориентацию. Политика и формирование профессиональной идентичности оказываются слиты воедино в конфликте интерпретаций прошлого профессии, и это является важной особенностью российских социальных наук. Описанная А. Я. Гуревичем галерея портретов в кабинете зав. кафедрой истории Средних веков МГУ, где в милом единении собраны те, кто громил, и те, кого громили, — Петрушевский, Косминский, Сидорова, Данилов, Сказкин, Удальцова, — служит лучшей иллюстрацией конфликта памятей в современной России [158] .

158

Гуревич А. Я. Историк среди руин. Попытка критического прочтения мемуаров Е. В. Гутновой // Средние века. М., 2002. № 63. С. 378.

Ибо, как ни странно это может показаться нашим соотечественникам, для большинства из которых советское прошлое не представляет собой никакой проблемы, память о прошлом (в том числе и вытесненная память) оказывает прямое и непосредственное влияние на «племя молодое». Поэтому, прежде чем начать обсуждать неприятности, связанные с молодежью, необходимо совершить экскурс в историю отношения к советскому наследию — и к советскому прошлому — в разных дисциплинах.

Хорошо известно, что перестройка в вузах привела к смене многих названий — научный коммунизм, история КПСС, истмат и диамат, политэкономия социализма уступили место культурологии, политологии, социальной философии, отечественной истории. Но на старых кафедрах старых университетов «кадры, которые решали все» остались в основном теми же, что и в годы застоя, и продолжили по-прежнему решать. Рядовая профессура тоже осталась прежней, обеспечивая сохранение советской науки в постсоветской России. Конечно, присутствие новых институтов, о которых речь шла выше, трудно переоценить: именно благодаря им возникла параллельная реальность интеллектуальной жизни и высшего образования. Но не новые институции, остающиеся лишь островками в архипелаге медленно мутирующего постсоветского пространства, задают тон в воспитании нового поколения исследователей, формируют представление о традициях и преемственности. Главную роль в воспитании научной молодежи играли и продолжают играть старые кадры старых кафедр старых университетов. Конечно, было бы странно недооценивать факт, на который справедливо обращает внимание И. Д. Прохорова: мы живем в стране, где практически отсутствует «интеллократия», обладающая в дополнение к административной власти безусловной интеллектуальной легитимностью, как это отчасти имеет место, например, во Франции или США. Крах советской системы основательно скомпрометировал советские иерархии и способы формирования величия. Но было бы столь же странно не замечать, что за последнее время старые иерархии стали подспудно восстанавливаться, а память академического истеблишмента о своем профессиональном прошлом, оставшаяся столь же избирательной, как и при «старом порядке», начала беззастенчиво претендовать на право предстать в виде единственной версии профессиональной памяти. Особенно активно памятью профессии занялись старшие товарищи, вступившие в мемуарный возраст: помочь поколению «старой номенклатуры» обеспечить достойное место в академическом каноне «новой России» стало предметом их особой заботы. В формировании памяти профессии, которая в конечном счете неотделима от исторической памяти общества в целом, особенно когда речь идет о социальных науках, баланс сил, складывающийся по-разному в разных дисциплинах, в целом оказался скорее в пользу традиционного истеблишмента и традиционных институций. Разные пути формирования памяти профессий можно проследить на примере филологии, социологии и истории.