Герцогиня и «конюх»

– Ах, это ты, князь Иван? – вспыхнула Анна Иоанновна.

Улыбнулся хищной улыбкой Долгорукий-младший, обнажил белые, словно кипень, зубы и пылко произнес:

– Какой я, пресветлая царица, князь? Разве не видишь, что простой я гусляр. Князь Долгорукий там, позади дворца остался, а видишь ты здесь только гусляра-сказочника Ивана.

Анну Иоанновну словно волна какая-то подхватила. Простая русская женщина властно проснулась в полуонемеченной, бывшей герцогине Курляндской, а ныне – полуимператрице.

– А коли ты – не князь, так какая же я царица? – вырвалось у нее, и она помимо своей воли оглядела затуманенным взором статную фигуру «баяна».

– Царица – всегда царица, а мы-то вот – иное дело: людишки мы подневольные, слабые, маленькие, – продолжал ломать роль гусляра князь Иван, держа в правой руке гусли.

– Что же ты стоишь, князь Иван?.. Садись!.. – указала Анна Иоанновна на место на софе рядом с собой.

Лихо, ухарски тряхнул он кудрями и послушно сел близ царицы.

А она промолвила:

– Сказывали мне, что играешь ты хорошо на гуслях, князь Иван… Вот и захотелось мне игру твою послушать…

– Ничего, иные одобряют!.. – сверкнул большими зубами князь Иван.

– Поди, сколько сердец девичьих иссушил?.. – все более и более начинала впадать в его тон Анна Иоанновна.

Иван Долгорукий тихо рассмеялся:

– Не считал! Про меня мало ль чего не говорят… Всю. Москву, вишь, женскую да девичью попортил я.

– А не правда, что ли? Отпираться будешь? – волнуясь все сильнее и сильнее, спросила Анна Иоанновна.

– Буду, пресветлая царица. Какой я озорник? Я – монах, что ни на есть схимник самый строгий. Много ль мне надо? Чару-другую зелена вина, а на закуску – уста румяные, сахарные, грудь белую, лебяжью… Эх! Найди такого еще скромника, царица!

И он впился в Анну Иоанновну своим пылким, воровским, удалым взором.

Ту всю словно варом обдало.

– Вот ты какой!.. – вырвалось у нее.

– Не осуди, царица!.. Каков есть. А только одно знаю, в одном крепок я: хоть на дыбе пытай меня – не стану победами своими бахвалиться, тайны ночек хмелевых раскрывать.

Князь Иван, положив гусли на колени, провел руками по струнам. Тихие, вздрагивающие звуки вдруг зазвенели и пронеслись как-то робко-несмело по покоям государыни.

– О чем сказку сказать тебе, пресветлая государыня? – ближе придвинулся к Анне Иоанновне Иван.

– Пой… про что хочешь… – не отодвинувшись, произнесла она.

– Жалостливое что аль веселое? – спросил князь Иван, а сам глазами словно вот душу хочет съесть.

– Что ж с веселого начинать?.. Веселое напоследок!.. – перехваченным голосом прошептала Анна Иоанновна.

– Хорошо! А есть обычай такой, царица, что перед оказыванием подносят гусляру чару меда стоялого аль вина какого заморского. Обычай этот не нами заведен, от дедов наших ведется. Не рушь же его, царица!.. – все тем же в душу льющимся голосом произнес Иван.

«Царица», словно завороженная, быстро встала и вскоре принесла два кубка с каким-то вином; один из них она подала князю Долгорукому, другой поднесла к своим губам.

– Ну, пей, раскрасавец гусляр, молодец удалой, и я с тобой вина пригублю, – сказала она.

Глаза Анны Иоанновны горели лихорадочным блеском, грудь высоко подымалась.

– Спасибо на ласке, царица!.. – низко поклонился князь Иван. – А только коли пить, так пить уж до дна. А то гусляру скушно будет сказки тебе играть.

Анна Иоанновна до дна осушила большую чару крепкого вина. Огненная влага разлилась по ее жилам. Еще сильнее забурлила, заиграла кровь и к сердцу прилила, и в голову бросилась.

– Хорошо, царица? – тихо спросил Иван.

– Хорошо! – бурно вырвалось у Анны Иоанновны.

Теперь она села еще ближе к Долгорукому, так что почувствовала на своей щеке его горячее дыхание.

Сильно, смело коснулся Иван струн гусель. Зарокотали те, застонали, заплакали. И начал он «сказание».

Песнь на гуслях Ивана Долгорукого

Ой вы, гусли-гусельки, веселые мои! Вы поведайте нам, гусли, сказочки свои! Распотешьте девицу, красна молодца, Чтоб взыграла кровь их, удалы сердца. Начинают гусли: с давних, слышь ты, пор На Руси пресветлой появился вор. Он – старик высокий, с белой бородой, Ходит он все больше, все ночной порой. Как идет – так песни удалы поет, Бородой косматою лихо так трясет. «Кто ты будешь, дедко? Как тебя зовут?» — Вопрошают люди. Сами бледны… ждут. Я – сам бог Ярило, Хмелем звать меня, Много показать вам я могу дивья. Тайной заповедною лишь один силен, В радостях, в весельях я один волен». Подивились люди: «Полне, дедко, врать! Неужель людей всех в плен ты можешь взять?» — «Ой, могу, людишки, чары напустить, Одному мне будут люди все служить!» Выдвинулся парень. Был он лих и смел И в глаза Яриле гордо поглядел. «Ты зовешься Хмелем? Хорошо, старик! Я побью тебя сейчас же, в этот самый миг. Ежели всесильны чары все твои, Ты развей мне горе, муки все мои. Полюбил давно, слышь, я цареву дочь И не сплю, не ем я, – прямо мне невмочь. Ах, хочу лебедку я к груди прижать И уста царевны пылко целовать! Только та царевна за замком живет, Свора псов иземных ее стережет». Отвечает Хмель тут: «Гусли ты возьми И к царевне Зорьке смело ты иди! Грянь по струнам звонким, песенку ей спой, И она ответит: «Ах, желанный мой!» И пробрался парень, хоть и труден путь. Ну, как вдруг увидят, на дыбу возьмут? Вот уж и царевна. Вспыхнула, дрожит И на красна молодца сурово глядит. «Ой ты, тать ночная! Ой ты, вор лихой!.. Как ты смел пожаловать в царский терем мой?» Не ответил молодец… лишь в очи поглядел, И на гуслях-гусельках он песню ей запел. «Ах, зови, царевна, палачей своих, Пусть уж снимут голову со плечушек моих! Но на пытке лютой буду умирать И «люблю царевну!» стану все кричать!» Что же тут царевна молвила в ответ? Оглянулась… Горенка… Никого-то нет… Перед ней молодчик статный, удалой… И шепнула только: «Ах, желанный мой!..»

Окончил Иван Долгорукий… Замер последний звук… И вдруг Анна Иоанновна почувствовала, как сильная рука сжала ее в объятии.

– Опомнись! – крикнула она. – Как ты смеешь?.. Князь Иван, пусти… Ой, что ты делаешь?..

– Анна, счастье мое, лебедушка ты моя!.. – хрипло вырывалось у Ивана Долгорукого.

Вино ли сказалось, или зверь проснулся в этом необузданном молодчике княжьей крови, неизвестно, но только он запрокинул Анну Иоанновну и покрывал ее лицо исступленными поцелуями, пылко шепча в то же время:

– Брось, слышь, говорю, брось ты этого проклятого немца! Ну, что ты в нем нашла хорошего?.. Ты меня полюби, я трон твой буду на плечах своих держать, царица моя, Аннушка моя!.. Ты – русская; к чему тебе возиться с немцем? Ты не гляди, что я молод. Молод да удал, а удали во мне – что в океане воды. Никому тебя в обиду не дам, ножки твои державные целовать буду, водой той умываться стану…

Альков царицы не выдал своей заповедной тайны, и неизвестно, что ответила на это несчастная, затравленная политическими интригами бывшая митавская затворница…

XVI. «Страшная» ночь московских затворов

Остерман только что отпустил из своего кабинета какого-то таинственного незнакомца в маске и, откинувшись на спинку кресла, мечтал об отдыхе, хотя бы минут на двадцать, как в кабинет ворвался Бирон.

Он поистине был страшен. Его лицо было бледно как полотно, глаза вытаращены, волосы стояли дыбом.

– А-а, вы этого добивались, Остерман? – бешено завопил он.

Вздремнувший было маститый российский дипломат вскочил в испуге.