Герда

Короче, Гоша вбежал домой весь в ужасе. Не знаю, как оно там все дальше было, но после проклятия Лены-Черепашницы на Гошу напала мучительная икота, продолжавшаяся почти неделю. Потом отпустило.

Собственно, этими печальными новеллами опыт сердечных похождений Гоши и ограничивался.

Это я рассказываю безо всякой иронии, все так оно и было, я специально наблюдала. Глупо и смешно, даже как-то вычурно. Ни счастья, ни драмы первой любви, одна сплошная юмористика. Будь я Зощенко, написала бы рассказы по этому поводу. Будь я Тарантино, сняла бы трэш-боевик с самурайскими мечами и музыкой Эннио Морриконе. Будь автором стихов и песен группы «Анаболические Бомбардировщики», сложила бы печальную балладу с поэтическим названием «Ночь безобразных кукушек». Чтоб на лютне обязательно играли, от лютни душевный комфорт укрепляется, британские ученые доказали.

На следующее утро папка поехал в город, и мы поехали с ним. Не в воспитательных целях, а в практических, на строительный рынок, за цементом. Собственно, мне за цементом было вроде как совсем и не надо, но я тоже поехала, отец и Гошка будут цемент таскать, а я буду на них смотреть. Ну, или гнома какого с трубой выберу, пусть мама побесится. Или крокодильчика куплю.

Поехали.

Папка не любит ездить быстро, уж не знаю почему. Любит тошнить. Устроится в правом ряду – и тошнит в семьдесят километров, слушает Сабанеева в МП3. Нас, конечно, обгоняют. А когда дорога узкая, не обгоняют. Но никто не бибикает. Потому что номера, потому что машина, ну, и вообще. Зачем ему машина, которая ездит со скоростью двести пятьдесят километров в час, если мы и до восьмидесяти не разгоняемся?

Не знаю. Кажется, в детстве у папки не было велосипеда.

Мы съехали на мост, простучали по стыкам бетонных плит, поднялись в Торфяное. В Торфяном уже, конечно, нет никакого торфа и никакой промышленности, зато тут научились печь булки с малиной и продавать их дальнобойщикам, мне всегда тут проезжать нравится, тут всегда пахнет печеным хлебом.

А еще тут колодец. Настоящий, с ручкой, вода в нем хорошая, отец как на работу едет, всегда останавливается – набрать канистру. И сейчас тоже остановился, хотел послать меня, но передумал. Потому что…

К колодцу сходились сразу три улицы, и на самой правой происходило… Непонятное что-то. Возле трансформатора стояли люди, человек десять, наверное. Они стояли и смотрели в канаву, курили и переговаривались между собой. Не знаю о чем, но мне это совсем не понравилось. На что десять человек могли смотреть в канаве? Зачем отец вообще остановился?

А еще рядом стоял полицейский мотоцикл, желтый, пыльный, вот уж не думала, что полиция до сих пор на мотоциклах катается.

– Это стихийный митинг, наверное, – сказала я. – И тут протестуют! Это сегодня модно.

– Против чего тут-то можно протестовать? – спросил Гоша.

– Против беспредела, – резонно заметила я. – Везде беспредел, ты что, Гоша, забыл недавнюю езду в спиртзавод?

Хотя было не похоже, чтобы народ как-то уж особенно протестовал, скорее, они что-то разглядывали. И на нас все посмотрели, когда мы у колодца остановились. А один мужик даже кивнул в нашу сторону.

– Пойду посмотрю, что там.

Отец заглушил двигатель, отстегнулся.

– Я тоже… – Я начала отстегиваться.

– Нет, – остановил папка. – Сиди здесь, жди.

Отец достал из багажника канистру, направился к народу, по пути закуривая.

– Что они там делают-то? – Я высунулась из окна, но все равно ничего видно не было.

– Пойду тоже посмотрю.

Гоша выскочил из машины и поспешил за папкой.

– Эй, – возмущенно воскликнула я.

А ну их, разбежались, а я тут машину сторожи. И я тоже за ними пошла. Невзирая. А пусть. Сами виноваты.

Мужики разговаривали, но по мере того, как приближались мы, они замолкли, и теперь только курили и хмурились. Чуть поодаль, у следующего столба стоял полицейский, смотрел в траву, фотографировал и записывал в блокнот, фотографировал и записывал.

В канаве под трансформатором лежало большое и бурое. Сначала мне показалось, что это шуба старая, кто-то взял и выкинул грязную шубу… Потом я, конечно, увидела ноги. То есть лапы. И поняла, что это собака. Правда, очень большая. Дохлая, само собой. Задавленная. То есть крови я не увидела, просто дохлая собака.

– Ого, – сказал папа. – Это кто его так? Машиной сбило?

Мужик в кепке сплюнул желтую слюну.

– Какая машина? – отозвался толстый дядька, похожий, наверное, на агронома. – У него ж горло перегрызено. Всю шею разорвали.

– Волки, что ли? – спросил папка.

– Волки? – переспросил другой, в длинном рыбацком плаще. – Откуда здесь волки? Последний раз я в детстве про волков слышал, сорок лет назад.

– Это Рыжик, – сказал мужик в кепке. – Он возле коровника жил.

– Он чей-то? – поморщился папка.

– Не. Так, подкармливали понемногу. Общий.

Подошел полицейский, оглядел всех. Наверное, участковый, молодой слишком еще.

– Что тут происходит? – поинтересовался папка.

– А кто его знает? – Участковый принялся фотографировать мертвого Рыжика. – Может, волк…

Мужики скептически покривились.

– Может, волк, – настойчиво повторил участковый. – В прошлом году в соседнем районе были волки, кажется. Охотникам позвоню, пусть походят. Посмотрят. Как-никак, уже две собаки…

– Четыре, – перебил мужик в кепке. – Четыре за последнюю неделю. Горло… перегрызено в один укус. Мастерски, я бы сказал.

– Как вилами проткнуто, – заметил кто-то.

– На чупакабру похоже, – сказал вдруг участковый.

Мужики замолчали.

– Не говорите ерунды, – вмешался папка. – Какая еще чупакабра?

– Обычная, – участковый записал в блокнот мысль. – На кур охотится, на индюков.

– Это не кура, – указал папка на собаку.

Гоша как-то побледнел.

– Правильно, не кура, – участковый спрятал блокнот. – Выросла на курах, сил набралась, теперь вот на собак перешла.

– Да какая чупакабра?! – возмутился мужик в рыбачьем плаще. – Все знают, что это за чупакабра…

– Сначала бесхозных собак режет, затем на домашних перейдет!

– Житья не стало!

– Детей на прогулку нельзя выпустить!

Мужики снова принялись ругаться, плеваться и крошить пеплом, отец сказал что-то на ухо участковому и направился к колодцу за водой. Я за ним, я тоже холодную водичку люблю. А Гоша еще некоторое время стоял, разглядывал убитую собаку.