Геринга, 18
Шрифт:
Но когда я, вытащив стрелу, обернулся, то увидел, что Кеша снова ползает по земле и залипает в очередную бабочку капустницу, которыми в деревне не удивишь даже самого неискушённого ребёнка, и на которых было плевать даже самым большим ценителям бабочек. Но Кеша глядел на эту белокрылую хрень так, словно это было первое, что он вообще увидел в жизни, и будто бы увиденное было так прекрасно, что на всё остальное смотреть больше нахуй не нужно. Он позабыл и о моём луке, и обо мне, и о том, как я круто только что попал стрелой в эту гнилую доску – обо всём, кроме вот этого, на что он там смотрел.
Я вновь разозлился: на бабочку и на Кешу. Мне хотелось показать ему, что мир
«П-у-о-у-у», – взвизгнула тетива.
– А-а-а-а-а-а!!! – взвизгнул Кеша.
Стрела попала ему в ухо. Нет, не так – я, своей стрелой, попал ему прямо в ухо, и теперь ему больно. Как только я осознал это и прокрутил в голове несколько раз, мне сделалось страшно. Ужас сковал меня, и я не мог пошевелиться – так и замер: с луком в опущенных, потяжелевших руках.
– А-а-а-а-х-х-х-а-а-а-х-х-а-а!!! – Кеша плакал, и слёзы его дождём капали на траву.
Светило солнце. Было жарко. Бабочка? Да хер с ней уже, с бабочкой. Улетела куда-то наверное. Стрела тоже, отскочив от Кешиного уха, улетела куда-то. Если б я тогда сложил два и два, я бы понял, что, раз стрела отскочила, то, скорее всего, попала Кеше в хрящ и не повредила ничего внутри самого уха. Но тогда я ещё не умел складывать два и два: ни в прямом, ни в переносном – ни в каких смыслах.
– Извини пожалуйста… Кеша, не плач! Сильно болит?
– А-а-а-а-а-а!!!
Вдруг отворилась калитка Кешиного дома. Из неё вышла худая женщина с большими титьками.
– Это что такое? Ты что наделал?! – строгим голосом спросила она.
Я посмотрел на неё и испугался пуще прежнего. Ужас больше не сковывал меня, а наоборот – заставлял бежать, бежать, бежать без оглядки. И я побежал в сторону дома, бросив лук и позабыв даже про свой велосипед. Добежав до дома бабушки и деда, я вошёл во двор и скрылся в избе, в самой дальней комнате. Бабушка с дедом были чем-то заняты в огороде и не видели, как я вошёл.
Немногим позже появилась та женщина с большими титьками. В руках у неё были мой велосипед, лук и стрела. Она постучала в калитку, затем вошла и, наверное, нашла в огороде бабушку с дедом и отдала им велосипед с луком и стрелой, потому что обратно она вышла уже с пустыми руками.
Потом дед позвал меня к себе и отругал. Потом он сломал лук об колено, швырнул в сторону и сказал, что больше он мне такого никогда не сделает, и что я должен хорошенько подумать, почему. Но думать мне не хотелось – для этого я слишком сожалел об утрате, и мог теперь только плакать, хныкать и, пожалуй, ещё рыдать.
Вечером того же дня я долго не мог уснуть. Думал. А когда уснул, то вскоре проснулся от суеты в доме. Бабушка с дедом не спали и ходили взад-вперёд по избе. Дед одевался. Бабушка переживала. Я подождал, пока дед уйдёт, а потом встал, чтобы посмотреть, что случилось.
– Ты чего? Разбудили тебя? – спросила бабушка, увидев меня в прихожей.
– Да.
– Ну ложись, ложись иди. Больше шуметь не будем.
– А куда деда ушёл?
– Дом тушить.
– Где??
– Там, дальше по улице горит чей-то. Уж не знаю, чей.
– Пошли посмотрим!
Бабушка словно ждала, пока я это скажу. Казалось, ей хотелось посмотреть на пожар больше моего, но она не могла пойти с дедом, потому что тогда надо было бы оставить меня одного в доме. И если днём меня отпускали
играть на улицу одного, и дома тоже могли оставить одного ненадолго, то ночью – даже взрослые это понимали! – оставлять четырёхлетнего мужчину одного никак нельзя. Ведь всем мыслящим людям давно известно, что, если тебе приснится тёмная сущность, зовущаяся Чичига и питающаяся детскими пальчиками, а потом ты проснёшься, и рядом не будет взрослых, то Чичига из сна перекочует в реальный мир, съест твои пальчики, а потом и ручки, и так и оставит жить-поживать, да добра из этого не выйдет.– Ладно, пошли. Давай оденемся только, не в пижамах же идти, – согласилась бабушка.
Сон прошёл, как и думы о вчерашнем происшествии, и одевался я в приподнятом настроении. Как и всякое дитя, которому чужды глубины взрослых переживаний, я радовался пожару: тому, что он случился именно на нашей улице, именно тогда, когда я был в деревне. Я радовался и тому, что волею случая мне удалось вовремя проснуться, и теперь я не пропущу зрелище, которое уж точно запомню на всю жизнь. Я был счастлив, что кому-то пришло в голову устроить это представление именно сегодня и, если бы мне кто-то тогда сказал, что дом не просто горит, а горит со всем имуществом хозяев, и что этот дом был хозяевам очень дорог, и что пожар для них – большое горе, и что поэтому радоваться этому пожару грешно и стыдно – даже если бы кто-то рассказал мне об этих вещах, это всё равно не испортило бы мне настроения, потому что рассказ этот я пропустил бы мимо ушей. Примерно как любой взрослый пропустил бы мимо ушей рассказ о моём сломанном луке – моём первом, единственном и неповторимом луке! – и не дал бы моему горю затушить свою взрослую радость от какой-нибудь нелепой взрослой ерунды. Дом горел, и вместе с ним горела чья-то жизнь – да и пусть. Дом горел самым большим пламенем, которое я когда-либо видел – это всё, что было для меня важно, и только через много-много лет я найду удовольствие в том, чтобы не только смотреть на что-то подобное этому пламени, но и, пока смотрю, почувствовать себя добросердечным, меж делом сочувствуя вслух чьей-то утрате.
Мы с бабушкой оделись, вышли на улицу и пошли к месту пожара. Сразу, как мы оказались на дороге, пламя стало видно в небольшом отдалении от нас – где-то через три или четыре дома: в ночи было трудно разглядеть. Шли мы быстро, и вскоре оказались в толпе людей, которые стояли в стороне, смотрели на пламя, причитали и охали. Вблизи дома бегала другая толпа людей – с вёдрами. Люди с вёдрами перекрикивались. Люди в стороне – перешёптывались.
– А где деда? – спросил я у бабушки.
– Тушить помогает.
Мы подошли поближе, чтобы всё как следует разглядеть. Зрелище было невероятное, затмившее собой всё то невероятное и новое, что я видел когда-либо до этого. Огромное, огромное, огромное пламя и гул полыхающего огня, и треск, похожий на треск сухих веток в костре и которому будто бы прибавили громкости, как на телевизоре: до самого последнего деления и цифры «100».
Краем глаза я увидел, что люди с вёдрами набирают воду из ближайшего к дому старого колодца с уже знакомыми мне гнилыми досками.
Горел дом Кеши.
Я понял это и на секунду даже испугался, но потом раздался очередной громкий треск, и у дома обвалилась часть крыши, и я решил подумать о Кеше и обо всём прочем позже. Сейчас – смотреть, а остальное – гори оно всё огнём.
Глава 5
– А Кеша умер? – спросил я у деда на следующий день после пожара.
– Нет, не умер, – ответил дед.
– А где он теперь живёт?
– В город они уехали. Там у его матери сестра.
– А когда они обратно сюда приедут?