Германтов и унижение Палладио

– Когда Евгений Адольфович поднимет чашу с вином, он станет похож на древнего грека.

– Почти угадали, – кивнёт потом Сиверский, – он из Одессы. А уж кто древнее – за всех одесситов не скажу, – греки или евреи, это ещё вопрос.

Анюта не спорила, но следом за Левинсоном…

– И этот, лысовато-кудрявый, с жёлтым шаром, талантливый, но не такой, конечно, талантливый, как тот богами избранный седой растрёпанный грек. Этот, подозреваю, порох не изобретёт, но зато он упорный, и характер у него неуступчивый, и многого он добьётся, и проживёт долго… О, он многое для лет своих вытерпел, закалился и теперь до дел жаден, – как сумела вмиг раскусить Жука?

– Какой красивый, статный. Гренадёр, с гордою головою! Далеко пойдёт, вот увидите, – предрекла она будущее Сперанского.

– А вот тот, тоже красивый, рослый, – вздохнула, проводив взглядом Александрова, – не жилец; и точно, Гоша Александров вскоре умрёт.

И, сердобольная, вздыхала, тяжко-тяжко вздыхала, когда проходили по коридору, источая ароматы терпких духов, прекрасные Галя, Беба… заглядывала в жутковатые концовки их судеб?

– А этого живчика в курточке, с зелёным шаром, как зовут, Александр Яковлевич? – провожала взглядом Мачерета – Он, по-моему, немножко пижон.

И характер любвеобильного, с кудрявой шевелюрой над залысинами и завитками на затылке Майофиса безошибочно разгадала с первого взгляда, и сразу удачи посулила совсем молоденькому тогда, стройному, как прутик, в шутках прятавшему смущение густобровому Штримеру; смоляные волосы, большой нос, тёмные выпуклые насмешливые глаза…

– Он тоже архитектор? Как-как, градостроитель? Звучит! А каким будет он блистать красноречием!

Что-то, припомнив, переспрашивала.

– Он, худенький и чёрненький Штример – Михаил Александрович? Если не путаю, из адвокатской семьи. Что, однофамилец? Ну, слава богу, о его однофамильце-адвокате, помнится, ходили нехорошие слухи.

Стройный пружинистый Штример шёл, по своему обыкновению чуть подпрыгивая, и чуть подпрыгивал красный шар на длинной, почти до потолка нитке…

– Анна Львовна, поделитесь опытом ясновидения, что помогает вам достославных моих коллег, по первому впечатлению лишь к винопитию и дикарским крикам пристрастных, насквозь просвечивать и оценивать? – допытывался Сиверский, смешно моргая обезоруженными глазами и дыша на стёкла очков.

– Что помогает? Обычная интуиция, – невозмутимо, хотя и не забывая о роли театральной комической старухи, отвечала Анюта. – И никакого ясновидения, Яков Ильич, самого по себе не существует, не перебарщивайте и не околпачивайте, ради бога, себя и других, чересчур доверчивых, это вздор, a priori – сущий вздор, понимаете?

– Но природная интуиция ваша, надеюсь, подкреплена космическими расчётами Леопольда Израильевича?

– Не надейтесь! Леопольд Израильевич не тратит попусту своё время: мои оценки в проверке или подкреплении не нуждаются.

– Ладно, интуиция, причём самая обычная интуиция – ваш испытанный рулевой, – засмеялся Яков Ильич, артистично снимая с головы и отбрасывая воображаемый колпак. – И что ваша, Анна Львовна, обычная, но зрячая интуиция вам обо мне нашептала, когда вы впервые меня увидели? Только, чур, говорите правду.

– Я всегда говорю правду, – обиженно понизила голос.

– Да уж, ваша правда, бывает, как снайперский выстрел бьёт.

– Да уж, берегитесь, – в тон ему бросила Анюта, – не в бровь, а в глаз.

– Итак…

– Увидела я импозантного мужчину, а интуиция подсказала, что вы – важный, неимоверно важный, что и не замедлило подтвердиться. Вас ведь, если подхалимы со злопыхателями не врут, когда лясы точат, в «Красной стреле» каждый вечер ближе к полуночи отдельное купе с коридорным вохровцем поджидает, да к тому же вы так важно трубку раскуриваете, так важно трубку свою сосёте, будто кому-то, кто ещё поважнее, чем вы, стараетесь подражать, – кольнула хитрющим взглядом, щёки, восково-жёлтые, казалось, порозовели, – но при всём при том в своей компании, с душой нараспашку, вы не только важный и даже барственный, простите за откровенность, вы – патологически бесшабашный.

– За импозантного мужчину с охраняемым отдельным купе и трубкой – спасибо, оценили по гамбургскому счёту, достойно, без грубой лести, отныне я ваш вечный должник, – игриво выкатил грудь с покачивавшимся на лацкане пиджака лауреатским значком, золочёной медалькой с незабываемым рельефным профилем, которая была подвешена к колодочке, обтянутой муаровой красной ленточкой. – А теперь, коли главные величально-обличительные слова у вас с языка сорвались, хотелось бы уточнить смиренно, – глаза потупил, а лоб, будто боднуть намеревался, слегка опустил, – чем меня за важность и бесшабашность судьба наградит или накажет?

– Не хочу наступать вам, Яков Ильич, на любимую мозоль, но вам, наверное, мало ордена было, так вас дополнительно ещё наградили, хватит очки втирать, – глянула на лауреатскую медальку и, поморщившись, помолчала. – Вам время от времени походя по шапке давали и ещё будут давать по шапке. И ещё как несправедливо и больно-больно будут давать, готовьтесь! – вздохнула Анюта, явно сожалея, что не в её силах облегчить участь Сиверского.

* * *

Вот ведь, как в воду глядела.

Ох и достанется Сиверскому, когда грянет хрущёвское «Постановление о борьбе с излишествами в архитектуре», ох и достанется, по первое число ему местные парторганы, взяв по кремлёвской команде под козырёк, врежут.

А Сиверский ведь и сам сидел в Большом Кремлёвском дворце, когда зачитывал свой доклад Хрущёв, в одном из первых рядов среди других лауреатов сидел и даже страдал, что в президиум не пригласили. О, он, что называется, был в фаворе: фото, запечатлевшее его среди других лауреатов, но на переднем плане, так что выразительно выделялся выпукло-приподнятый лоб, напечатала центральная партийная газета, на следующий день перепечатала «Ленинградская правда»… И что же? Хрущёв дочитал разгромный доклад – и мир рухнул?

Не сразу, для Якова Ильича рухнул не сразу, он…

Сам Фрол Романович, шептались, разъярился, в Смольном на матерный рёв сорвался. Из рёва, впрочем, удавалось и печатные слова выудить – наказать зарвавшегося Сиверского, отстранить, напомнить ему, если забыл, где раки зимуют… быстро не одумается, так на стол партбилет положит… И уже в спину порученцу кричал: в мокрое место превратить, в порошок стереть… Да, Сиверский в ретроградах не числился, напротив, вкусами отличался передовыми, бывало, даже своё время опережал, лапидарную изящную латунную люстру со стеклянными колпачками вместо пышного абажура, накопителя пыли, дома велел повесить, однако от антично-ренессансных ордерных излишеств отказываться по кремлёвской команде не захотел и даже стал в позу: Якову Ильичу настойчиво предлагали пасть ниц на красный смольнинский половик, затем выступить, пусть и пряча глаза, на пленуме с дубовой трибуны и очиститься от ошибок, но он, непокорный, привыкший вызывать огонь на себя, не испугался идеологической грозы и, шептались, пошёл на принцип. Разве что с казённым косноязычием и можно было выразить столь нелепое поведение – стал в позу, пошёл на принцип. Как понять? Перестраховывался, снимал со стены афишу с именем опального тенора, а тут…

– А тут, – сказала со вздохом Анюта, – захотел сыграть «на две лузы», и нашим, и вашим, но шары выпрыгнули за борт.

Уже кричали с газетных страниц гончие из правоверных служек-большевиков, – ату, ату его, – а будто бы всё ему было трын-трава: он, сохраняя сыновнюю верность палладианству, но отлично зная-понимая, что почём на рынке последней партийной моды, демонстративно выставит на Градостроительном совете свой многоколонный дом, да ещё с вгрызающимися в тучи клыками-обелисками – злые языки кусаче-клыкастый тот венец называли «челюстью», – да ещё – мало ему было обелисков? – с антично-классическим бельведером, вознесённым над тяжёлым карнизом по центральной оси фасада. Ну куда, куда подевался элементарный инстинкт самосохранения? Венец-челюсть, бельведер-диадема, когда под напором партийного гнева любые ордерные формы обречены были превратиться в предосудительную руинную пыль… Проект того громадного жилого дома на проспекте Стачек вызовет на себя священный огонь, в том огне и сумасбродный проект сгорит, и репутация автора – вот она, бесшабашность, за которую пришлось поплатиться, сам виноват, говорили. Его и друзья ведь предупреждали, урезонивали, а он, внимавший в числе облечённых доверием, избранных зодчих главному партийному громовержцу, будто бы не слышал раскатов грома. Но гром-то гремел! Причём гремел уже над его головой – маятник идейно-стилевых предпочтений, послушный приказу, жестоко качнулся в другую сторону, и заслуги Якова Ильича, сталинского лауреата, одного из творцов Большого стиля, ещё вчера обласканного партийной властью, только-только поощрённого большой отдельной квартирой на Петроградской стороне – да-да, законно доставшейся затем Германтову после скоропостижной кончины Сиверского квартирой, – при Хрущёве не учитывались уже, совсем даже наоборот, порицались и осуждались, какое там персональное купе с охраной в «Красной стреле»! По Сиверскому так ударят за нежелание от колонн очищать фасад, как и по Левинсону с Фоминым в тридцатые годы не ударяли, когда приказывалось обильно налеплять на конструктивистские фасады колонны.