Гермес

Тут его встретил некий Рафаэль Гольбах — с ним Мес никогда не встречался, но много о нем слышал. Этот Рафаэль Гольбах молча обрызгал Меса какой-то холодной и обильной водой, толкнул к следующей двери.

Там Меса принял небезызвестный Габриэль Катабан, с брезгливой миной щепотью зачем-то прочертил перед и над ним воздух, направил далее.

В большой комнате Мес снова увидел Жиро, одетого теперь уже в торжественные одежды.

— Войди, — провозгласил тот, — и пройди меж этих двух священных горящих светильников.

И действительно, посреди залы стояли два треножника, на конце которых горел огонь. Мес пожал плечами и прошел между ними. Жиро приблизился к нему.

— Он сейчас отдыхает, — вполголоса произнес он, наклонившись к уху Меса.

— Так он все-таки здесь?

— Да. Он здесь. Сейчас он отдыхает. Скоро ему вновь придется идти на Великую Лысину. Он набирается сил.

Из-за закрытой (очередной, как думалось Месу) двери — золотой, с вкрапленными сапфирами, — донесся приглушенный голос:

— Кто там, Михаил?

Жиро встрепенулся, полуобернулся к двери, как будто собираясь бежать на зов.

— Пусть входит, Михаил, пусть входит, — послышался тот же голос.

Жиро как-то по-новому, оценивающе посмотрел на Меса.

— Иди, — сказал он. — Он призывает тебя.

— Какая честь! — проворчал Мес и — вошел.

Я думал, что, увидев его, погибну от последствий несдерживаемой нервной трясучки, вызванной немыслимым гневом. Но вот он, сидит передо мной, — и ничего. Он не встретил меня подобием золотого деспота или немощного нищего. Не держал меня в передней, не давил великолепием покоев. Он — не царь, не рекс. Просто — он. И Мес сразу же узнал его имя — Хесус Гассенди-Кларендон. Высокий светловолосый человек с негустой бородкой, упершись в подбородок рукой, сидел боком к нему и писал перстом по полу. Мес кашлянул, тот вздрогнул и поднялся, улыбка озарила его лицо.

— Как я рад, что это ты! — воскликнул он. — Да, это мое имя на сегодняшний день. Вчера оно было другим, а завтра будет третьим. Не правда ли, смешно? К этой странности я и сам никак не могу привыкнуть. Как я рад тебя видеть! Меня ведь никто не навещает, спасибо, мои слуги бегают туда-сюда и хоть как-то доносят мне о ваших быстро сменяющихся новостях. Но ты хитер! Будете искать меня и не найдете, и где буду я, туда не сможете придти. Но ты пришел. Ну ладно. Видишь ли, я знаю, почему ты здесь, когда даже ты сам толком этого не понимаешь. И я ведь что-то могу. За продолжительное это время я научился в каждом распознавать его нужду, а в тебе нужд таких много. Я отру тебе всякую слезу. Компании здесь никакой, ну какая здесь компания? Таких острословов, как вы, можно найти только там, на Земле, но я же не могу перенести сроки своего прихода лишь из-за того, чтобы послушать парочку анекдотов, точно? Как там было: «Лопата в руке моей, и буду я очищать гумно…» тра-та-та… «…а солому сожгу огнем». Как ты меня нашел? Неважно. Часто приходилось слышать: «Боже! Не промолчи, не безмолвствуй, и не оставайся в покое, Боже! Ибо вот, враги твои шумят, и ненавидящие тебя подняли голову. Против народа твоего составили коварный умысел, и совещаются против хранимых тобою. Сговорились единодушно, заключили против тебя союз. Боже мой, да будут они как пыль в вихре, как солома перед ветром». Не огонь надобен, но вода. Есть ли между суетными богами языческими производящие дождь? А кто будет пить мою воду, которую дам ему, не будет жаждать вовек. Там часто устраивают аутодафе? Кстати, я тут читал книжку одну, затерялась, ну ладно, так вот, ее тоже неплохо бы сжечь. А почему ты не стал Архонтом? Знаешь, ведь мы не могли тогда найти тебя, ты ведь такой забулдыга и упрямец: «Нет, буду исполнять и длить свое Ремесло!» Люблю упрямцев, ибо они внидут в царствие небесное. Да, я тут отыскал недавно самый верный путь общения с моим отцом, но он, оказывается, спит. Представляешь, он, оказывается, спящий! Ну это надо же! А я сколько бился, и все впустую. Эхе-хе, Господи! Оставлен есмь. Ничего, обойдусь без него. Скажи, а там меня по-прежнему любят и чтят? Я ведь люблю его, этот милый маленький мирок, помнишь те незабываемые ночки, и костры, и факелы? А сказочку про сеятеля помнишь? Она восхитительна. И принесло иное тридцать, иное шестьдесят, и иное сто. Я тут много думал, и знаешь: ничто, входящее в человека извне, не может осквернить его; но что исходит из него, то оскверняет человека. Здесь терпение и вера пророков. Я одного боюсь — забвения. Недавно тут пришел один, а я спрашиваю его: откуда ты пришел? А он мне говорит: я ходил по земле, и обошел ее. Сила красивой фразы. Кстати: кто соблазнит одного из малых сих, тому лучше бы, если бы повесили ему на шею жернов и бросили его в море. Шучу. А вообще удобнее верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели кому-нибудь достичь меня. Но видишь эти великие здания? Все это будет когда-нибудь разрушено, так что не останется здесь камня на камне, и другой придет сюда. Но пока я в силе и — дай, сниму проказу с тебя. Но ты не хочешь. Знай, никто не в силах исцелить проказу и паршу, а только сила чистой души. Я многое пережил и такова моя участь: снова и снова переживать то же. Но и участь мира такова, чтобы я терпел за него. Вначале было это забавно, но никакая забава не может кончаться так, каково кончилась моя. Ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня; и чего я боялся, то и пришло. Легко и смеясь я взял на себя крест свой. Но плачу и горюю и приношу жертву сейчас. А вы горечь гефсиманскую объясняете хандрой и несварением желудка, неверы! Как твое имя? Легион! Заступницу мудрую обижали, а себя при этом не обижали ли? Ладно. Я всегда не в духе перед мукой. Ты тоже пастырь, ты поймешь. А внутри спрашиваешь себя все равно: что есть истина? Несчастный! Осталось только руки умыть, чтобы окончательно походить на так же колебавшегося. Думаешь — вот, пустосвят глаголит! Однакоже и пустые слова родят отклик, а тем более слова острые, как меч, из уст выходящий. Не убивать вас хотел, но жить в мире. Не суд вершить, но жить в мире. Не казнить, но миловать, ибо силен. А вы, язычники? Горе вам! Осла боитесь? Но оседлал уже его сын человеческий однажды, к земле пригнетая. Знайте, до сего момента я был милосерд. А овцы мои? Больны. Наги. Горды. Бедное стало мое овец заблудших. А я даже не знаю, кто отец мой, а он не знает, кто сын его, которому все предано им. И свет, который во мне, не есть ли тьма? Бог стал в сонме богов, среди богов произнес суд. Доколе будете вы судить неправедно и оказывать лицеприятие нечестивым? Давайте путь бедному и сироте, угнетенному и нищему оказывайте справедливость. Избавляйте бедного и нищего, исторгайте его из руки нечестивых. Не знают, не разумеют, во тьме ходят; все основания земли колеблются. Я сказал: вы — боги, и сыны Всевышнего — все вы. Но вы умрете, как человеки, и падете, как всякий из князей. Некому сказать мне все, ибо уподобился свече на высоком подсвечнике, и свет ее виден, но недоступен для ближних. Но он ли тьма? Я думаю, видишь, я мыслю, хоть и называешь ты меня про себя «рака». Но и безумным можешь назвать. Я же — всего лишь хлеб, которым насытится жизнь мира. А вы воду хотите пролить, а хлеб бросить на попрание скотам. Лазари, идите вон. Ибо мертвы. Одни говорят про меня: он добр, и другие, что я обольщаю народ. Ни так и ни так, стадо! А иначе. Маловерные, зачем они усомнились? Но знаю, знаю: человек имеет мысли двоящиеся, а такой человек не тверд во всех путях своих. Вот и пролагаю путь его, хоть собственный мой путь есть via dolorosa. Ладно, что делаешь, делай скорее. Уже время.

И они пошли и вышли из дома, и пошли в мир Хесуса Гассенди-Кларендона. И взошли на гору: Мес — молча, Кларендон — с благословением на устах. Внизу, у подножия горы, волновалось и дышало огромное множество народу.

— Откуда у тебя здесь огромное множество народу? — спросил Мес.

И услышал:

— Здесь у меня очищаются те, кому недоставало веры. Здесь у меня лимб. А им я должен постоянно показывать чудеса, точно ярмарочный фигляр, ибо не будет чудес, и не поверит человек словам моим. А мне нужно, очень нужно, чтобы они верили.

Притащили огромные чаны, наполненные водой. И Кларендон сделал так, что вода превратилась в вино. И люди бросились к чанам и стали жадно пить. И принесли хлеба и рыбы, и он сделал из них тысячи хлебов и рыб. И народ чавкал и глумился над ним, называя его ярмарочным фигляром. Мес и Кларендон переглянулись: первый — с изумлением, второй — с горькой усмешкой.

— Когда-нибудь, может, они поверят, — сказал он.

Потом они сошли с горы и пошли к морю, и за ними следовало множество народа. Кларендон ступил на воду. Вода прогнулась под его стопой и покрыла ее, но потом отступила, и он встал на воде, и пошел. И народ смотрел на это, и не верил, и называл его ярмарочным шарлатаном. И по возвращении сказал Кларендон Месу с горечью:

— Это место называется Назарет. И нет здесь чудес.

И подошли к нему двое — женщина и мужчина. И, исполнившись злобы, убил он одну и вселил глухих и немых бесов в другого. И пали они наземь.

Но и этому не верили люди, и насмехались над ним.

— Ладно, — обреченно сказал Кларендон, увидев это. — Значит, на Голгофу.

— А суда не будет? — спросил Мес.

— Суд уже был, и приговор уже вынесен. Теперь — только наказание.

И так оно и было.

1 И пошли они, Магнус Мес и Хесус Гассенди-Кларендон, в дом последнего. Здесь стоял большой крест, сделанный из грубых неструганных тесин. И он взвалил его себе на плечи, и изрек: ф-фу, как мне это осточертело! И он шел, и нес свой крест.

2 И по дороге встретили некоего Симона, и сего он попросил понести свой крест. И отвечал Симон: ты, достал ты меня уже; давай сам тащи. И он ответил ему на это: и потащу; умный ты больно стал. И с сими словами нес далее.

3 И сказал ему Мес: давай, немного помогу тебе. И, ухватив крест за комель, помогал нести его. И шли так. И сказал он: если б ты знал, как меня это все доканало! И отвечал Мес: да уж. 4 И, дошедши до холма, Голгофой называемого, распяли здесь его. Приколоченный к кресту, Хесус Гассенди-Кларендон сказал с его высоты Месу:

— Тебе хорошо, а я снова буду изнывать на кресте. Если хочешь досмотреть до конца, подожди три дня. К тому времени я воскресну, и мы снова встретимся.

— А чем мне заняться пока?

— Возьми там в доме книжки, почитай. Еда в холодильнике, ужин на плите.

Мес собрался идти.

— Да, вот еще что, Мес.

— Что?

— Там в одной книжке закладка. Ты ее не потеряй, а то я потом место не найду.

— Ладно, 5 И сказал он стражникам, распявшим его: воды, что ли, давайте или уксусу. Что у вас там есть? И дали ему уксусу, и пил он. И сказал потом: уф! ну, совершилось.

6 И умер.

7 И увидели его они уже умершим, и проткнули копьем ему ребра, и исшла кровь и вода.

Мес на похоронах не присутствовал, тем более, что им полагалось быть тайными. Он пил, ел, бродил по дому, читал Кларендоновы книжки, играл с Жиро в шашки. На третий день, во время розыгрыша очередной партии Жиро вдруг насторожился, пробормотал:

— Все, ожил, — и унесся на своих крыльях.

Через несколько часов он появился вместе с Кларендоном. Тот был донельзя уставшим и обессиленным. Первым делом он спросил Меса:

— Не скучал?

— Нет. Книга твоя там. Закладки я не трогал.

— А! Хорошо. Ну, давайте есть. Голоден ужасно.

Ели.

Поев, Мес спросил:

— Когда в следующий раз пойдешь?

Кларендон с гадливой гримасой перестал жевать.

— Где-то через неделю, — прожевав, ответил. — Когда грехов в мире накопится. И потом, набрать здоровья я должен? Или прикажешь страдать в ущерб организму?

— Да нет, нет, что ты! Делай как надо. Я ведь все понимаю. Не басурман какой.

— То-то.