Гермоген

...Очистив вятские пределы от воровских людей, казаки с наступлением весны, едва прошёл лёд, двинулись вниз по Волге на утлых, но ловких староваряжских лодках. Данила Адашев к тому времени вернулся в Москву, а его отряд повёл дальше князь Александр Вяземский. С великой тоской, едва не плача, расстался казак-отрок Ермолай со своим благодетелем Данилой Адашевым, который держал его возле себя как сына. На князя Вяземского Ермолай поначалу и глаз не хотел подымать, чувствуя в нём чужака. Князь же Александр был столь холоден и высокомерен, что и вовсе не замечал отрока. Его родитель верно служил литовскому королю, а когда отъехал на Русь, так же верно стал служить русскому царю Ивану III, деду Ивана Грозного. Один из Вяземских [7] будет взят царём Иваном в опричнину и станет его любимцем. В недолгом времени он, однако, погибнет на пытке по воле самого царя.

7

...один из Вяземских... — Вяземский Афанасий Иванович (? — ок. 1570) — князь, оружничий, приближённый Ивана IV, влиятельный опричник, был обвинён в измене и умер в заключении.

Вскоре казачий отряд из вятичей значительно пополнился пришлыми людьми из других городов, в том числе из Москвы. На всех желавших казаковать не хватало лодок. Передовой отряд остановился на Переволоке, что между Волгою и Доном, поджидая остальных. Чего только не наслушался Ермолай на этой казачьей заставе! Когда доспели остальные, один москвитянин сказал, что люди будут ещё прибывать, что многих ныне гонит из городов и сел таинственный ужас, словно бы надвигается беда какая. «Скоро грянет гнев Божий!» — внушительно произнёс один старый казак. И многие задумались, слушая его.

Чутки бывают русские люди. Думая позже об этих днях, Ермолай вспоминал о том, что всех их тогда как бы охватило предчувствие беды, лихолетья, опалённого нечеловеческим гневом грозного царя. Приближалась опричнина. Но казачества она коснётся лишь косвенно. Царь нуждался в казаках. Это было время, когда донские казаки приобрели мировую славу. Они были грозой для турецкого султана и крымского хана. Они надёжно охраняли границы также от литовских людей, для чего и ставили свои сторожи на литовской стороне, что вызывало осложнения с королём Сигизмундом-Августом [8] .

8

Сигизмунд II Август (1520 — 1572) — король польский с 1548 г. (формально с 1530), великий князь литовский с 1529 г. Участник Ливонской войны 1558 — 1583 гг. При нем была заключена Люблинская уния (1569) об объединении Польши и Великого княжества Литовского.

В то время, когда Ермолай служил в казаках (а служил он в сторожевом отряде), казаки станов не делали и, почитай, не ссаживались с лошадей. Ездили бережно и останавливались в таких местах, где было пригоже и усторожливо. И те обычаи берегли накрепко. В дальние урочища не ездили, не доведавшись заранее. Места кочевья менялись. Приходилось быть в постоянной боевой готовности.

Борьба накалялась год от году. Если Казань была взята после нескольких приступов, то астраханцев казаки и вятичи разбили наголову одним налётом. Защитники крепости бежали, а Ямчурчей-царь ускакал к Азову. Тем временем усилилась вражда между самими ногайскими князьями, ногайцы уничтожали сами себя. Как замечали впоследствии историки, Ногайская орда пала не столько под ударами московского войска, сколько по причине жестоких внутренних неурядиц и борьбы за власть ногайских князей.

После нескольких дней жестокой резни между братьями-князьями Измаилом и Юсуфом Измаил одолел Юсуфа, но от ногаев осталась лишь горстка. Остальные бежали и рассеялись по побережью. Сохранив стада овец и лошадей, они основали кочевые улусы и нападали на казаков, к тому времени ослабевших от голода и болезней, от непривычки к чужому климату.

И здесь суждено было свершиться событиям, которые определят дальнейшую судьбу Ермолая.

4

Ермолаю была по душе казачья жизнь. В ней он всегда знал, что надо делать. Это давало ему смелость и лёгкость. О былой посадской жизни вспоминал редко, но к степи не мог привыкнуть и часто тосковал по лесу.

В тот день их казачий отряд держал путь к донской станице Темкинской. На пути хоть бы «деревце. Кругом выжженная трава да уныло-однообразный ковыль. В горле першило от горького запаха полыни. Небо давало полную волю нещадному солнцу. И если бы не свист сусликов, можно было бы подумать, что в степи нет ничего живого. И казалось, что степи не будет конца.

Но Ермолай не даёт себе расслабиться. Вид у него строгий. Над твёрдыми, красивого рисунка губами набрал силу молодецкий ус. Молодой казак и коня себе добыл знатного: рослый донец с мускулистой грудью, тонкими сильными ногами, серой масти. Блестящая кожа отливала то серебром, то как будто прозеленью. Имя Смарагд, что значит «камень изумруд». Гордое имя, достойное такого отвага, каким был его храбрый конь. Или думаете, что бессловесная тварь не может быть храброй? Или умной? Смарагд не хуже хозяина знал, как выбрать удачный момент, чтобы врубиться в самую сечу, как уклониться от сабельного удара. Разве не конём счастье казацкое держалось? Хоть и говорят, что конь везёт, а Бог несёт, но Ермолай знал, что допрежь всего коню был он обязан своей казацкой планидой. Ишь, косит на меня сторожким взглядом, будто что-то прикидывает либо мысли мои хочет угадать. А какие мои мысли? Вот думаю, что места здесь дикие. На всём пространстве ни одного государева города не видать. Редко-редко, где по Дону селятся казаки, да и те в походах либо в бегах. Какая у них жизнь? Турецкий султан да азовцы шлют царю грамоту за грамотой: казаки-то воровские, Азову-городу досаждают, а про то не отписывают, сколь побили русских людей да пожгли деревень и хуторов. А сколь людей в плен увели! И не одних хлебопашцев, а и дворян, и детей боярских. Вот и пришло ныне время силой с ними переведаться, коней в их стадах поубавить да перекрыть дорогу из Азова в Дербент. Да и вестей всяких проведать. Похваляются, у крымцев-де много рук и глаз. А мы всё ж города русские под Крымом поставим. А дабы крымцы тесноты нам не делали, сами положим такой предел: не дружиться, а за сабли да воеваться. Мир таков, каким сделали его грехи наши.

Размышляя, Ермолай слегка ослабил поводья. Почувствовав это, Смарагд тотчас принялся играть с кобылкой, что шла почти вровень с ним, везя отрока, видимо, в ближайшую станицу. Кобылка косила на Смарагда горячим коричневым глазом. Он покусывал её слегка, отчего кобылка убыстряла свой бег. Была она не видная собой, вислозадая, но копыта будто точёные, красиво мелькают в беге. Смарагд нагоняет её и с лёгким храпом страстно дышит ей на круп. Она ткнулась ему в грудь. Но Смарагд вдруг ударил её задним копытом и вырвался вперёд.

«Ну, игрун, вот игрун, — восхищается Ермолай. — И ловок же. Себя не выдаст. Каков? Что в деле, что в игре».

Между тем впереди показалась станица. От самого шляха начиналась улица, вдоль которой темнели домики. В самой глубине улицы возвышалась песчаная плеть майдана [9] .

— Майдан-то совсем лысый. Хоть бы трава росла, — сказал Ермолай.

— Ты не коняка, чтоб о траве заботу иметь, — хохотнул на это рослый молодой казак.

— Слыхал ай нет, тут девки, сказывают, знатные, — заметил другой.

9

Майдан — курган.

— Ныне девки на казака не льстятся. Им богатство подавай. Мода такая с Московии пришла.

— Девки везде одинаковые. Казак хоть на чёрта похож, а девка всегда найдётся.

5

Дом, где поместили Ермолая, был обнесён тростниковым забором. Тесовое крыльцо было чисто выскоблено до светлой желтизны и посыпано песком. Такой же опрятностью отличалась и горенка. Убранство её было простым, даже скудным, но спинка деревянного диванчика была искусной резьбы, домотканый полог над кроватью был тоже искусно расшит. Вместе с тем в доме пахло сиротством, покинутостью. Ермолай не стал дознаваться, что это за дом и кто в нём живёт, но вечером, когда казаки собрались на коло [10] , один старый казак (ему, значит, было за сорок) сказал ему:

10

...на коло... — на казачий круг.

— Сказывают, в дому, где тебя поставили, нечистая сила живёт. Ты гляди, коли что, ко мне приходи жить.

И тут Ермолай узнал историю, которую на все лады рассказывали в станице. У хозяйской дочери внезапно умер жених. Едва его успели похоронить, как он начал приходить ночами к невесте. То утирку попросит, то норовит лечь рядом с ней. Промучившись несколько ночей в страхе несказанном, несчастная девица перебралась на другой конец станицы к сестре, что была замужем за священником. Сирота сама-то. Некому добрым словом утешить. Одна бабка в дому, и та с печи не слазит.